28 января исполнилось 120 лет со дня рождения Валентина Катаева. Автора наших детских книг: «Цветик-семицветик», «Белеет парус одинокий» и «Сын полка». Литератора, великолепно проявившего себя почти во всех жанрах: романах, повестях, рассказах, стихах, пьесах, стихах, воспоминаниях, статьях и пр. Создателя тетралогии «Волны Черного моря». Человека, усадившего Ильфа и Петрова за стол для написания «Двенадцати стульев». Человека, помогавшего опальному Мандельштаму деньгами, связями, покровительством. Основателя и главного редактора (1955—1961) журнала «Юность». Простая летопись свершенного им в литературе составило бы много страниц.
Он дожил почти до девяноста. Умер через год после начала Перестройки. Успел поучаствовать в первых перестроечных писательских сходках, где говорил, что надо печатать и прозу, которая нам не всегда понятна или не совсем совпадает с нашими вкусами, как печатаем авангардистскую поэзию, для разнообразия.
В последние годы он работал уже на посмертную репутацию, создавая яркие на общем фоне соцреалистической литературы книги мовистской прозы «Алмазный мой венец», «Трава забвения», «Святой колодец», «Уже написан Вертер». Человек писавший много. Писавший по-разному. Всегда очень добротно. Но никогда не преодолевший некоего порога гениальности. Хотя многократно приближавшийся к нему с разных сторон. Он был дружен с великими, считался одним из них, надеялся, что после смерти будет причислен к тому пантеону, где пребывали описанные им знакомые: командор Маяковский, королевич Есенин, мулат Пастернак, щелкунчик Мандельштам, ключик Олеша. Судя по его книгам, он сам был уверен, что для того чтобы встать на постаменте и в официальной табели о рангах вместе с ними, ему остается только умереть.
Но сразу же после его смерти началась совершенно другая эпоха, с грандиозной переоценкой ценностей. И Катаеву, может быть, повезло, что он до неё не дожил.
Негодяй?
Лидия Чуковская, к травле которой Катаев приложил руку, ещё задолго до смерти называла его «живым мертвецом».
«Валя, вы ж…» — сказал ему старший друг Михаил Булгаков.
Борис Чичибаин писал о двух советских классиках, которые явно были талантливей многих официально признанных своих собратьев: «Я грех свячу тоской. Мне жалко негодяев — как Алексей Толстой и Валентин Катаев». На фоне возвращающегося потока запрещенной прежней литературы (от Библии до Джойса, от «Истории» Карамзина до «Архипелага ГУЛАГАа»), Катаев померк, был вытеснен на обочину, почти полностью потонул в траве забвения…
Справедливо ли это? Нет, конечно. Но это был случай очень талантливого писателя, который настолько был успешен и комфортен в страшные времена, настолько хорошо сумел приспособиться, и быть благополучным в эпоху великих трагедий, что расплатился за это тем, что растворился в этом приспособлении.
«Немало хвалебных и даже восторженных слов можно сказать о прозе Валентина Катаева – о ее словесном изяществе, яркой метафоричности, несравненной пластической выразительности. Одного только о ней не скажешь: что она стоит на крови и пророчестве. Пророчественный дух русской литературы Катаева не коснулся. И только поэтому (а вовсе не потому, что он в благополучии дожил до глубокой старости) в том воображаемом «пантеоне бессмертных», куда он справедливо поместил всех героев своей книги, для него самого вряд ли могло найтись место» — писал о Катаеве литературовед Бенедикт Сарнов.
Давид Самойлов говорил, что в прозе Катаева всё в порядке, только «внутри всего этого подохла мышь».
Конъюнктурщик
Это был человек, которому очень легко давалась конъюнктура, смена убеждений. Человек, занимавшийся сочинительством как ремеслом, владевший всеми профессиональными навыками не хуже любого их великих писателей ХХ века, но… У того же Чичибабина горькие слова: «Их сок ушел в песок, чтоб, к веку приспособясь, за лакомый кусок отдать талант и совесть». Совесть орудие производства писателя. И если она повреждена, то это чувствуется.
Он называл себя сыном революции и революционным художником. Но мог бы вероятно служить любой (или почти любой) системе. Начинал он свою литературную деятельность ещё подростком с поэтического изложения позиций черносотенцев:
«И племя иуды не дремлет,
Шатает основы твои,
Народному стону не внемлет
И чтит лишь законы свои.
Так что ж! Неужели же силы,
Чтоб снять этот тягостный гнет,
Чтоб сгинули все юдофилы,
Россия в себе не найдет?».
В 1913 «Одесский вестник» публикует его стихотворение «Привет Союзу Русского Народа» в день семилетия его»:
«Привет тебе, привет,
Привет, Союз родимый,
Ты твердою рукой
Поток неудержимый,
Поток народных смут
Сдержал. И тяжкий путь
Готовила судьба
Сынам твоим бесстрашным,
Но твердо ты стоял
Пред натиском ужасным,
Храня в душе священный идеал…
Взошла для нас заря.
Колени преклоняя
И в любящей душе
Молитву сотворяя:
Храни Господь
Россию и Царя».
Служил в царской армии. Потом служил в украинских вооруженных силах гетмана Скоропадского. Потом в Добровольческой армии Деникина. Потом участвовал в белогвардейском заговоре в Одессе, который подготавливал десант сил Врангеля из Крыма. «Во вшах, в осколках, в нищете, с простреленным бедром, не со щитом, не на щите, я трижды возвращался в дом» — писал о себе Катаев.
Могила писателя и его жены
«Настоящий сталинский человек»
У Катаева был огромный дар приспособления. Это понятное желание при любом повороте совпадать с модой, потакать литературным вкусам, совпадать с тенденциями времени. Надежда Мандельштам вспоминала, что именно Катаев встретил их после воронежской ссылки, влюбленными глазами смотрел на Осипа Эмильевича, принимал в новом писательском доме с парадным из мрамора-лабрадора, поразившем воображение писателей, еще помнивших бедствия революции и гражданской войны, угощал, вытащив из привезенного из Америки холодильника, деликатесами: новым для Москвы испанским вином и новыми апельсинами — они появились в продаже впервые после революции.
«В новой квартире у Катаева все было новое — новая жена, новый ребенок, новые деньги и новая мебель. «Я люблю модерн», — зажмурившись говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами. Писатели обезумели от денег, потому что они были не только новые, но и внове…. Вспоминала старое изречение Никулина, которое уже перестало смешить меня: «Мы не Достоевские — нам лишь бы деньги»… Когда мы покидали Москву, писатели еще не были привилегированным сословием, а сейчас они пускали корни и обдумывали, как бы им сохранить свои привилегии. Катаев поделился с нами своим планом: «Сейчас надо писать Вальтер-Скотта»… Это был не самый легкий путь — для него требовались и трудоспособность, и талант. Жители нового дома с мраморным, из Лабрадора, подъездом понимали значение 37 года лучше, чем мы, потому что видели обе стороны процесса. Происходило нечто похожее на Страшный суд, когда одних топчут черти, а другим поют хвалу. Вкусивший райского питья не захочет в преисподнюю. Да и кому туда хочется?… Поэтому они постановили на семейных и дружественных собраниях, что к 37-му надо приспосабливаться. «Валя — настоящий сталинский человек», — говорила новая жена Катаева, Эстер, которая в родительском доме успела испробовать, как живется отверженным. И сам Катаев, тоже умудренный ранним опытом, уже давно повторял: «Не хочу неприятностей… Лишь бы не рассердить начальство»…
О. М. хорошо относился к Катаеву: «В нем есть настоящий бандитский шик», — говорил он. К концу двадцатых годов — с первыми успехами — у всех прозаиков моей юности, кроме Тынянова и Зощенко, начало прорываться нечто грязно-беллетристическое, кондовое… У Катаева эта метаморфоза, благодаря его талантливости и цинизму, приняла особо яркую форму» — пишет Надежда Мандельштам.
Первое издание «Белеет парус одинокий», 1936 год
«Правда по-гречески называется мрия»
Талантливость и цинизм Катаева отмечал ещё его учитель Бунин. И именно бунинские оценки стали доминировать в отношении Катаева при его жизни. Сначала в самиздатовской публицистике. Потом в писаниях эмигрантов. Потом стали общим мнением.
Сергей Довлатов посвятил Катаеву очерк «Чернеет парус одинокий», где после сеанса диссидентского разоблачения сослался на Бунина: «Я долго размышлял над загадкой личности Катаева. Какие силы заставляют этого человека добровольно совершить то, от чего всеми правдами и неправдами уклоняются другие, причем – не диссиденты, не герои, а нормальные рядовые люди, которые не желают быть пугалом в глазах окружающих.
Я пребывал в недоумении, пока один из друзей-литераторов не объяснил мне.
– Пойми, – сказал он, – Катаев действует искренне. Когда он участвует в травле Солженицына или Сахарова, он действует, как это ни жутко звучит, по велению сердца… Сделай опыт, – продолжал мой друг, – поставь себя на место Катаева. Ведь он рассуждает примерно так. «Литературных дарований у меня от природы не меньше, чем у Солженицына. Во всяком случае наши таланты соизмеримы. При этом Солженицын лет восемь сидел в тюрьме, переболел раком, писал что ему вздумается, клал на все литературное начальство, и в результате – у него мировая известность, Нобелевская премия, поместье в Вермонте, и фотографии этого типа красуются на первых страницах западных газет, а я, Катаев, всю жизнь служил режиму, коверкал свои произведения, наступал на горло собственной песне, сочинял всякое конъюнктурное барахло вроде романа „Время, вперед!“, и в результате, что у меня есть? Коллекция зажигалок, машина и дача в Переделкине, которую в любой момент начальство может отобрать!..» Вот и подумай, – продолжал мой друг, – как ему не ненавидеть Солженицына?! «Ведь это явная несправедливость! Солженицыну, понимаешь, все, а мне, Катаеву, ничего?!. Так я хотя бы в „Правде“ оттяну его как следует…»
Вероятно, мой друг близок к истине. Катаев с юности был циничным прагматиком. Еще Иван Алексеевич Бунин, ценя дарование молодого Катаева, с изумлением восклицал, пораженный его воинствующей бездуховностью:
– Господа, этот парень сделан из конины!..
К чему же пришел Валентин Катаев на склоне лет? Все материальные льготы, которые он вырвал у режима ценою бесконечных унижений, измен и предательства, доступны в западном мире любому добросовестному водопроводчику! И наверное, все чаще рвется из глубины души этого старого, умного, талантливого, циничного и беспринципного человека отчаянный вопль:
– За что боролись?! За что ЧУЖУЮ кровь проливали?!
И гробовая тишина – в ответ».
Катаев упрекал Мандельштама в малолистности и малотиражности: «Вот умрете, а где собрание сочинений? Сколько в нем будет листов? Даже переплести нечего! Нет, у писателя должно быть двенадцать томов — с золотыми обрезами!… » И сказал, что не надо искать правду: «правда по-гречески называется мрия»…
Катаев прожил почти в два раза больше, чем Мандельштам. Написал в десятки раз больше. Жил в сотни раз лучше. Но вот прошло время, которое все расставляет на свои места. Мандельштама читают и помнят наизусть. А Катаева…
Комментарии (0)