Отправляя студентов нашей Сретенской духовной семинарии на летние каникулы, мы дали им поручение: встретиться с христианами, которые на два или на три поколения старше современной молодежи, расспросить у них о том главном, что происходило в жизни этих людей в государстве, восставшем против Бога, а потом уставшем от этого восстания и осознавшем всю его тщетность и бессмысленность. О том, как эти люди обрели и сохранили свою веру, о главном, к чему пришли люди старшего поколения, приближаясь к зениту или к закату земного пути.
Надо сказать, что все студенты с немалой пользой для себя, да и для нас, их наставников и воспитателей, исполнили это послушание. Все без исключения их наблюдения и записки необычайно интересны. С некоторыми из этих работ мы готовы познакомить наших читателей.
Епископ Тихон
– Расскажите, пожалуйста, о себе: откуда вы родом, о ваших родителях, о вашем детстве.
– Родился и вырос я в обычном районном центре, древней казачьей станице Пресновке рядом с Петропавловском, что в Казахстане.
Папа был крещеный. Как потом выяснилось, мы были дворянского рода. Бабушка по отцовской линии была из города Геническа Херсонской области. Она была очень верующим человеком, строгой постницей. Во время оккупации они с другими женщинами смотрели за церковью, в церковном совете она была одной из главных.
Потом родители мои перебрались в Казахстан, работали геологами. Тогда это была Северо-Казахстанская область, город Петропавловск. И надо сказать, что этот край был русским, казачьи станицы кругом. Когда нагрянула перестройка, люди выходили на демонстрации, чтобы Северо-Казахстанскую область отдали России. Но кто будет слушать народ? Там стояли храмы, дома помещичьи.
Даже церковь, в которой я потом служил, мы переделали из помещичьего дома. В старину жил там юродивый, который оставил все свое состояние и ходил по городам. Также там был монастырь Песчановский. Потом батюшка, который хотел его восстановить, отец Виктор, узнал, что из этого монастыря сделали детский дом. Монастырь прекратил свое существование в Гражданскую войну, когда красные отступали – в нем остались только игуменья и две монахини. Их убили, и тела не нашли. Потом через годы тела их были обнаружены на чердаке нетленными, и их захоронили на территории монастыря.
– Встречали ли вы или ваши близкие людей святой жизни, подвижников?
Святой Созонт, когда еще церковь строилась, юродствовал, ходя по городу, и местные дети в него кидались камнями. Он эти камни целовал и клал в свою котомку, с которой ходил, радуясь этим оскорблениям. И когда эта котомка набиралась, он приходил и высыпал ее в кучу камней, которые потом пошли на фундамент для этого храма. У него были сапоги, в которых он ходил и зимой и летом, они зимой не защищали от холода, а летом было в них жарко. В итоге эти сапоги потом сохранились, и после его смерти люди исцелялись, одевая эти сапоги. Говорят, что во время войны об этом узнали немцы и тоже лечили ноги, даже им помогало.
– Каков был ваш путь к вере?
– Интересно, что рос я среди мусульман, мои бабушка и дедушка по матери были мусульмане, татары. При этом они соблюдали все – посты, молитвы. Бабушка знала арабский язык. И я никогда не видел от них ничего худого. Они настолько были добрыми людьми, что их все уважали. Они прожили очень тяжелую жизнь. Бабушка была матерью-героиней, у нее было 10 детей, только четверо остались в живых. По разным причинам, голодное время было. Старший сын, мой дядя, погиб в шахте уже после войны (он вернулся с войны только в сорок шестом), пройдя также и бандеровщину. Дедушка вообще в десятилетнем возрасте остался один. Были такие трудные времена. Поэтому на них был особый отпечаток.
Когда люди проходят такие тяжелые, огненные испытания, они к людям становятся более милостивые, мягкие. Хотя сегодня мы можем видеть, что многие, наоборот, начинают роптать и изнывать с приходом трудностей. Но надо благодарить Бога, что вообще живым остался. Поэтому я думаю, когда люди проходят через такое, они меняются. Когда ты видишь несчастье другого, просто жалеешь, начинаешь сострадать ему.
Бабушка с дедушкой были очень простыми. Они меня учили мусульманским молитвам простейшим. Но меня Господь уберег. По молитвам бабушки христианки в сердце мое это не входило, я как-то не вникал в это все мусульманское и ничего по-татарски не понимал, сколько меня не пытались выучить. Сестра хорошо разговаривала, а я совсем никак. Но молитвы я знал и очень любил бабушку с дедушкой. Тетя с дядей у меня были также очень верующие мусульмане. Я жил среди их обрядов, видел, как хоронят, как зовут муллу, как совершаются молитвы и прочее. При всем при этом я никогда не чувствовал себя причастным к этой вере. Когда уже в школьное время в старших классах я задумался о религии и к какой вере себя отнести, то удобнее всего было выбрать мусульманство. Живя среди родных и близких, пользуясь их поддержкой, а поддержка у них тоже очень сильная была, они же все очень помогают друг другу, можно было легко переехать на Урал, где было очень много родственников. Какой-то период я находился в раздумьях, передо мной стоял серьезный выбор, поэтому в Православие я пришел осознанно. Просто я осознал, что я русский человек и у меня русская душа.
– Как вы относились к атеистической пропаганде?
– Уже к старшим классам я четко осознавал, что верю. Не просто в то, что есть какой-то высший разум. А что именно есть Бог. Но я постепенно стал осознавать себя русским человеком, христианином. Ходил в библиотеки, выискивал литературу о христианстве, ее было очень мало. И как ни удивительно, я находил кусками информацию в атеистических журналах «Наука и религия». Помню, как брал целые годовые подписки этого журнала. Мне хотелось понять, что такое церковь, священники. Там, конечно, описывалось все с атеистической стороны, но для меня это было само собой разумеющимся, ведь я с детства был воспитан в атеистическом государстве. А я искал описания верующих людей, плавая среди всего этого атеистического бреда, научных там всяких статей, доказывающих, что Бога нет и так далее. Меня лично эта мысль всегда пугала, даже когда я был комсомольцем. От таких вещей как-то становилось холодно и тяжело, поэтому я искал другой взгляд.
И вот в этих журналах встречались разные диспуты. Особенно начала советской эпохи, когда собирали верующих и священников, священномучеников. Несмотря на то, что там как бы побеждали в диспутах атеисты, я уже понимал, что на самом деле это была победа веры, победа духа. Меня поразило то спокойствие и уверенность, с каким священномученики отвечали на всевозможные уловки. Для меня была очевидна их победа. Так же, как в житиях у мучеников. Те, кто видел, как они принимали страдания и шли на смерть за Христа, удивлялись, говоря: «Я тоже так хочу!» Вот наподобие этого случилось и у меня. Я читал эти диспуты и думал: «Вы даже не представляете, атеисты, что, публикуя это, вы расписываетесь в собственном бессилии и в собственной немощности». Они публиковали, чтобы показать, как они победили попов, а оказалось наоборот.
С самого детства меня не устраивало это атеистическое объяснение мироустройства. Хотя я и читал труды Ленина, Маркса и прочее. С первого класса меня выпихивали в звеньевые, потом в старосты, в комсорги. Мне отец не позволил потом, потому что меня хотели и дальше в райком комсомола, тянули, тянули, тянули. Если бы они знали, что у меня тогда было в голове. Интересно то, что в этих журналах атеистических иногда попадались рассказы о церквах, какие-то вещи нейтральные, об иконах. Это были крупицы, которые для меня очень много значили.
– Как вы первый раз попали в церковь?
– Как-то на выпускном я услышал, что парень, который был на год старше, которого я лично знал, пошел в семинарию. Я помню, как я оживился, искал с ним встречи, ходил и ждал, что как-нибудь он мне встретится, и я его расспрошу, но так мы с ним тогда и не встретились. Когда я уже учился в медицинском институте, то как-то узнал, что Сашка, однокурсник, куда-то тайком бегает на службы. Когда я стал допытываться у него, он, как партизан, молчал. Видимо, его дома так наставили строго, хотя время уже было свободное.
Из института я потом ушел, почувствовал, что это не мое. Видимо, это было промыслительно, потому что все наши друзья, с которыми мы учились вместе, стали потом гинекологами, стали зарабатывать на абортах. Слава Господу, что Он нас с матушкой, которая тоже училась там, отвел от этого. А мой друг, которого я потом встретил, был в очень трудной ситуации: у него рушилась семья, рушилась жизнь, он стал пить и, когда мы встретились, он мне рассказывал, что ему снятся эти младенцы убитые, что они ему во сне являются и не дают покоя. Я, уже тогда будучи священником, ему как-то помогал выкарабкаться, он стал делать какие-то шаги к вере. Но в итоге все равно он не бросил этот бизнес, сейчас по-прежнему работает где-то в частной клинике, делает операции. Конечно, он и жизни спасает, но и на абортах зарабатывает. А там такие условия тогда ставили, что по-другому не было возможности оплачивать и учебу, и жизнь. Чтобы как-то выжить, надо было идти в гинекологи. Многие были вынуждены сделать такой выбор. Денег не было у людей. Поэтому они попали в это все.
Ну а мы сбежали. Матушка-то училась вообще хорошо, она была отличницей. Но я думаю, что даже если бы я продолжал учебу, то все равно бы ушел с какого-то курса и рано или поздно в Церкви оказался.
И вот, впервые мы отыскали церковь с матушкой в Целинограде (это сейчас Астана). Зашли во двор, тишина, вокруг никого из людей. Помню, такая красота, и я почувствовал такую неотмирность, как будто я на природу попал, я такое ощущал только на природе. Природа ведь – это тоже икона. Мы обошли вокруг церкви, дошли до восточной стороны алтарной. Там было две могилы, в которых лежали где-то 25 священномучеников, они были сосланы туда в Карлаг и там почили. Впоследствии, пристраивая помещения, обнаружили там при раскопках метрах в десяти в стороне, что там гроб на гробе, и мощи нетленные лежат. Их потом перезахоронили до Второго Пришествия. При мне было, что когда копали, то косточки вылезли – прямо мощи из плиты вышли, локоток. Я тогда звонил владыке, он благословил прикопать это все.
И вот тогда мы, будучи еще некрещеными, обошли весь храм, это Константино-Еленинский собор, и дошли до этих могилочек. И я, стоя у крестов, поднял руку, и перекрестился неожиданно для себя, и от смущения даже заулыбался, как-то смутился. Жена мне даже сказала с упреком как бы: «Зачем креститься и улыбаться?» А я просто – от неожиданности. Потом, когда уже много лет прошло, и меня уже священником владыка послал служить туда, в кафедральный храм, я вспоминал этот момент, как впервые перекрестился здесь у останков священномучеников. Конечно, это Промысл Божий. Первая церковь, в которую мы пришли вдвоем, с будущей моей женой, матушкой, и я в этой церкви потом служил.
– Как вы с супругой крестились?
– Вообще, к решению о том, что надо креститься мы с женой пришли с момента, когда я зашел в книжный магазин и увидел там среди книг разных «Житие преподобного Серафима Саровского». И после прочтения этого жития мы уже утвердились в своем решении. Мы считаем покровителем нашей семьи преподобного Серафима. Конечно, все промыслительно. В жизни любого человека случайностей не бывает.
На малой родине мы принимали участие в восстановлении прихода, там мы читали, молились, старались как-то духовно жить. Работали сначала в школе учителями, потом я был кузнецом, время было довольно трудное. Мы ушли из института и вернулись в деревню. Мы уже решили, что поженимся и будем поступать в Пединститут, ведь надо было получать высшее образование. Решили, что будем заочно учиться в Петропавловске, все было вроде ясно и понятно. Но Господь судил иначе.
Крестились мы всей семьей в ДК, храма еще не было – наш местный храм св. Димитрия Солунского был переделан в ДК. А я, еще будучи комсомольцем, мимо него сколько ездил и даже не знал. Помню, как выгонял сектантов из него. Мы его в итоге отвоевали, не дали им туда перевезти орган и самим переехать. В день нашего крещения благочинный привез священника и говорит: «Кто примет к себе?» Нас было человек 20. Все стоят, молчат. А мы были тогда молодой семьей, у нас еще была одна комната свободной. Мы переглянулись с женой, мол, давайте к нам, и батюшка у нас поселился. Это был 1991 год.
– Как дальше складывалась ваша церковная жизнь? Какие были радости и какие искушения?
– Матушка где-то помогала читать, я пономарил, сторожил, где-то подрабатывал. Мне все батюшка говорил, чтоб я бросал работу, по плечу меня хлопал, смеясь: «Это ты, Сережа, должен быть священником, а я завхоз». А мне было страшно, я еще был не готов полностью перейти на служение. Но батюшка еще в день моего крещения сказал, что я должен быть священником.
Прошло три года, прежде чем я решился все оставить и уже пойти по этому пути. Это, конечно, была непростая история, потому что люди были советские, и мозги были промыты очень сильно в отношении Церкви. Люди хоть и тянулись к Богу, но у людей сидело внутри еще какое-то негативное отношение, оно не давало покоя, подозрительность была, не было какой-то простоты. И все время про нашего батюшку какие-то истории придумывали, ему доставалось. В конце концов на него нажаловались и его перевели. А у владыки было такое правило: если люди жалуются на священника, то он какое-то время не давал священника, чтобы люди сами поняли, осознали, каково это – жить без священника. Потому что дашь им нового священника, они снова будут недовольны, еще что-то в нем найдут. Поэтому какое-то время мы были без пастыря, и для меня как для новоначального это было очень трудно, не в плане даже каких-то духовных трудов, а в том смысле, что эта травля, непонимание, иногда полное, меня смущали. Я, может быть, даже поколебался в своем желании стать священником.
Но к нам приезжали все же батюшки, служили, останавливались у нас. На телевидении, в прессе стали больше рассказывать о Церкви. Для нас это было очень важно, потому что тогда мы жили в полнейшем информационном вакууме. Отец мне многого не рассказывал. Нам не говорили, например, что мы были дворянского рода, хотя мы и догадывались. Только потом он уже стал говорить прямо, когда наступила свобода. А так это было все скрыто.
– Как вы приняли решение стать священником?
– Вначале для меня было совершенно непонятно, как это – служить священником. Стояла перед глазами эта толпа людей, осуждающая, мол, он такой-сякой. Наш батюшка, бедный, на которого жаловались, все делал как мог, старался. И я ужасался таким вещам. Но все это затем во мне побороло одно благодатное откровение. Рядом с батюшкой, а он был немножко юродивенький, где-то шутил, где-то как-то себя вел интересно, рядом с ним я ощущал необычайный мир и покой, когда ему помогал, пономарил. И я стал ловить себя на мысли, что ничего не надо, вот только бы рядом быть, ходить, кадило подавать и все делать, только бы не отходить, потому что было так светло и радостно, хорошо. И я понимаю, что это было мне сейчас какое-то откровение, что я чувствовал Христа рядом с этим священником. Господь мне это приоткрыл. Это было не один день, не один раз.
Многие батюшки приезжали к нам и все время говорили, что «жатвы много, делателей мало», звали в собор. А я не решался из благоговения перед таким подвигом.
Бывало, что священники приезжали только наездами, и причащаться не всегда получалось, иногда подолгу. Начиналось такое томление из-за того, что не причащаешься. И мы ездили в Петропавловск, чтобы причаститься, готовились. Сейчас и церкви по деревням под носом, в нескольких шагах, и не приходят, трудно дойти до церкви. А я помню, как бабушки наши церковницы, которые помогали в церкви, ездили, несмотря на свои болезни, за 140 километров в город, притом не евши, не пивши, чтобы причаститься Святых Христовы Таин. Бывало, что приедут и где-то нечаянно что-то съедят, просфорку или еще что-то, – и все, нельзя. Опять едут домой, опять готовятся и едут причащаться.
Я тогда уже пономарем был, ставленником, где-то в течение года практически жил при храме. То есть я приезжал на побывку домой на один день и снова возвращался. На каждой службе был. В соборе была комнатка и трапезная. Помню, от усталости все время боялся, что просплю. Там же рано вставать надо было, чтобы все приготовить к службе. В полвосьмого я уже должен был быть в храме. И вот, засыпая, будильник перекрестишь: Господи, помоги. Ангелу Хранителю помолишься. А утром рано я чувствую сквозь сон, как моя нога медленно поднимается, будто кто-то ее поднимает, и потом, раз, отпускает – и она падает. Я подрываюсь, смотрю на будильник – ровно семь. Я встаю, будильник выключаю – и бегом в алтарь. Такое вот происходило часто довольно. Ночью я сторожил, весь день на службе, и, конечно, никаких выходных, только иногда отпускали на один день домой.
Мой духовный наставник меня благословил на священство, он сейчас в Новосибирске служит. Интересно то, что он мне сразу благословил рукополагаться не в Чимкентской епархии, а в Омской и отправил меня к владыке Феодосию. Но я приехал, две недели пробыл и так с ним и не встретился, вернулся обратно. В итоге был я рукоположен в Чимкентской епархии. Не послушал своего наставника. И по прошествии стольких лет я вернулся в Омскую митрополию. Могу сказать, что отличается то, как я служил там и здесь, в Омской епархии, исполнив теперь уже послушание. Как дома теперь себя чувствую – вот что значит благословение. Мы же были маловоцерковленными, не впитали этого с детства, и это до сих пор оставляет свой след. Часто до конца не понимаешь, насколько это важно, или последствий не понимаешь. Умом вроде понимаешь, а опыта нет духовной жизни.
– Как складывалось служение в вашем родном селе?
– Я тогда горел желанием восстановить храм у себя в деревне, и рвение было сильное туда ехать. А владыка меня удерживал, говорил: «Не лезь вперед батьки в пекло». И когда я там оказался настоятелем, понял, что действительно поторопился.
Это было в начале девяностых, национализация. Казахи, конечно, сразу стали вести себя агрессивнее. Это по-разному проявлялось, все было перемешано. Хотя все друг друга знали, но те, кто раньше были Колями, вдруг стали называться Азаматами, Рустамами, и попробуй их назови как-то по-другому. Перемены были вначале не очень существенные. Но национальные элементы стали все же как-то проявлять себя. Тогда были банды, оружие легко ходило, наркотики. Все это процветало, преступность и так далее. И на этой почве было и какое-то проявление национализма. Раз остановили нас на перекрестке перед храмом с пономарем, поставили на колени, такой здоровый был казах, его все Борькой называли. И он нам большой нож к горлу приставил. Я так удивился, думал: вот те на, среди бела дня и никого вокруг. А он нам говорит, мол, давайте отказывайтесь от веры – и улыбается. Но улыбка улыбкой, а намерение чувствовалось серьезное. Я подумал тогда почему-то, что нож тупой у него, долго пилить будет – смешно сейчас. Но страха не было как-то, наоборот, спокойствие на душе.
Потом приезжали еще бандиты в храм из-за того, что я крестил двух молодых казахов. Я их знал с детства, мы дружили. И когда стал священником, они тоже стали тянуться к Церкви. Я им тогда объяснил, что назад уже дороги не будет в мечеть, подумайте хорошо, но они настаивали. Конечно, я их покрестил, а потом приехали вот эти бандиты. Они вызвали меня на крыльцо и так спокойно в ультимативной форме сказали, чтобы я больше не крестил казахов. Ну, я им говорю, что я как-то особо не крещу, так чтобы кого-то тянул прям за руку, но, если человек приходит в храм к Богу, я же не могу его оттолкнуть только потому, что вы мне сказали. Они мне ничего не возразили, сказали: «Мы тебя предупредили – не крести». А потом мне уже папа рассказал, что моих родителей приехали убивать. И если бы он не узнал среди тех, кто приехал, того самого мальчишку, который у него сидел в детстве на коленях, сына его друга, то их бы убили. Так что это спасло тогда родителей.
Но все постепенно нормализовалось, слава Богу. Жизнь течет, и наша Церковь в Казахстане здравствует, хотя русских все меньше и меньше, уезжают.
– Как дальше складывалось ваше служение? Были ли какие-то промыслительные события?
– В конце девяностых я заболел сильно, ушел за штат епархии по состоянию здоровья. Жить нам стало негде, дома тогда своего не было. К сожалению, эти вопросы и сейчас очень часто встают перед священниками, потому что, несмотря на то, что сейчас полегче и помогают батюшкам, но тем не менее много всяких случаев бывает. А тогда это было тем более сложно. Такой заботы не было. Я знаю случаи, когда умирали священники старые, и о них некому было позаботиться. Такие случаи происходили, к сожалению.
И вот я заболел, матушка тогда была беременна, и детки у нас уже были, Вера, Ксюша и Ванюша. Мы тогда к родственникам обращались, помогите купить дом, но у них была своя заинтересованность отправить нас в Израиль. Там были родственники у матушки. Мы не хотели уезжать, но сродники сказали нам, что помогут нам, только забрав нас с собой. И так прицепом мы поехали туда. Ситуация складывалась не в лучшую сторону. Это сейчас можно сказать, что я служил на Святой земле и прочее. А тогда мы ехали словно на погибель. Я был совсем больным, ходил полтора года с палочкой, спина буквально перестала держать. И еще были последствия отравления в храме, который при восстановлении мы красили, и я надышался краской. Я даже на какое-то время терял память. Все это дало потом осложнения.
В таком тяжелом положении, с беременной матушкой и маленькими детьми мы оказались в чужой стране, в Израиле, в антихристианском государстве по своей настроенности. Через неделю после приезда мы должны были получить паспорта, и нам дали бумаги на отречение от христианства, это была обязательная бумажка. Хочешь получить документы? Отрекайся. Мы сказали «нет», и нам тогда сказали писать прошение на министра, мол, может быть, рассмотрят это, а так, сказали, уезжайте! Ничего вам тут не будет. И мы зависли в воздухе. Ну, нас сразу стали брать в оборот родные и знакомые, сказали: обрежьте своих сыновей и станьте иудеями, и тогда вам все дороги будут открыты, и жизнь будет в шоколаде. А если нет, то лучше бы вы и не приезжали, потому что ничего вам здесь не будет. Нас сразу хотели связать какими-то кредитами, страховками и так далее, потому что там все завязано на кредитах. Мы, конечно, ничему этому не поддались, пошли против системы, так сказать, и дальше для нас наступил очень тяжелый период.
Не зная языка, мы оказались в стране чуждой нам, которая давит на самое дорогое для нас – на нашу веру, ради которой мы все оставили и пошли. А тут у нас и это хотят отобрать. Конечно, я, подвергая опасности не только себя больного, но и свою семью, и маленьких детей, слез пролил немало. Я помню, как сидел на улице в чужом городе, вокруг чужой язык, и думаю: Господи, помилуй! Как теперь выбраться. Родственники давили на нас, давление мы испытывали сильное. Но надо признать, что детское пособие нам все равно давали, с тем условием, что ты это все потом будешь отдавать. А выехать ты не сможешь, пока не отдашь. И все равно потом станешь перед выбором – отрекаться или нет. С этим расчетом и давали пособие. Но почему-то тогда для нас было одно стремление – Вифлеем. Мы даже и знать не знали, что Вифлеем – это другое государство, и там все еще сложнее. В какой-то момент поняли, что тянуть дальше некуда, и всей семьей с маленькими детьми приехали на главную автостанцию. Спрашиваем билеты до Вифлеема, а нам говорят, что такого рейса нет. Для нас это было новостью. Мы сели на лавку и стали думать, что делать дальше. И решили, что раз собрались, то уже надо ехать куда-то, искать выход. И тогда мы поехали в Иерусалим.
И вот, никого не зная, мы приехали туда. Русской речи там много, и мы, приехав, сразу спросили, где находится Троицкий собор, о котором я знал. Нам показали дорогу, мы дошли, а дверь закрыта, ни расписания, ничего. Ну мы потолкались, постояли и пошли дальше в Старый город, через Яффские ворота с сумками притопали туда, а там такая толкотня, французы, арабы, и кого-то там только не было. Я пошел посмотреть по улочкам, понял, что заблужусь там совсем. А там уже был вечер, надо было где-то остановиться, нужен был какой-то храм или монастырь. И я из телепередач, из фильмов запомнил, что где-то возле старого города есть наш храм Марии Магдалины. Увидели батюшку в скуфеечке, матушка догнала его, спросила, как дойти. И мы обошли весь старый город и дошли до монастыря. Нам открыли, игуменья разрешила остановиться. Там такой райский уголок, цветы дивные, какие-то растения, все это благоухает. Была там из Москвы одна псаломщица. Она нам говорит, пойдемте на Гроб Господень, а было уже десять часов. Ночными улочками провела нас быстро туда уже к закрытию, потому что полиция выгоняла из храма обычно уже в десять часов. Мы зашли, людей нет, полиция как-то на нас внимания не обращала, и мы целый час там молились на Гробе Господнем. Та женщина псаломщица еще так удивилась, чтобы так спокойно можно было в это время там находиться, обычно уже в это время закрывают.
Потом, конечно, я еще много раз там был. И мне даже по болезни как-то стало легче сразу. А женщина нам сказала, что в Галилее нужен русский священник, некому исповедоваться, большая духовная нужда, познакомила нас с одним батюшкой. Оказалось, что все это произошло в день моего Святого, Сергия Радонежского, и преподобномученицы Елисаветы. И там было много духовенства, и торжества разные. Мне по болезни стало много легче, Господь укрепил так, что я даже палку свою оставил. И с тех пор уже для нас вместо Израиля, который нас хотел сломать духовно и лишить веры, это место оказалось Святой землей. Враг нас хотел погубить, а Господь нас спасал.
Потом приехал отец Роман, Назаретский священник, араб, он в Джорданвилле закончил семинарию, и он там всех русских знает. Он очень добрый, смиренный, на своем микроавтобусе всех возил: набьет полный автобус и везде возит. По-русски хорошо говорит и пишет с твердыми знаками по старинке. Он приехал сразу познакомиться с нами, и тогда началась тесная связь уже с нами. Конечно, я не нарушал канон, без благословения не дерзал ни исповедывать, ничего не делал. Сначала связался с митрополитом Тимофеем, секретарем Патриарха Иерусалимского, а он русский тоже знает хорошо, закончил Санкт-Петербургскую Академию. Я ему тогда позвонил, благословение взял у него, объяснил ему, что я заштатный русский священник, и он меня благословил. И стали к нам приезжать даже на квартиру, я там исповедывал, была такая нужда, много исповедующихся. Стал служить потихоньку, и началась полноценная жизнь русской общины в Галилее, которую мне было назначено возглавить под юрисдикцией митрополита Кириака.
Алексей Лысенко
Комментарии (0)