Ленин будет как Конфуций для Китая — абсолютный авторитет

К выходу новой биографии Владимира Ленина интервью с ее автором — писателем и литературным критиком Львом Данилкиным — об интересе к основателю советского государства, феномене философа у власти и наиболее удачных литературных воплощениях главного русского революционера.



— Я правильно понимаю, что вы начали писать эту книгу достаточно давно — еще в отрыве от годовщины революции и других юбилейных торжеств?

— Изначально мне предложили написать книгу для малой серии «ЖЗЛ», такой краткий курс по ленинской биографии в современном мире — Жижек, Терри Иглтон, все такое. Но влез я в Ленина как литературный критик, «на слабо» — а слабо вот прочесть 55 томов Ленина и по текстам, по типу письма понять, что это был за человек на самом деле? Но Ленин ситуативный — и автор, и политик, — надо понимать, к чему он что-то говорит, иначе можно налепить ему что угодно. И это разрасталось, разрасталось, вышло абсолютно из-под контроля, и, если бы не этот естественный дедлайн 2017 года, я бы и сейчас обдумывал, не знаю, третью главу. Собственно, у меня в компьютере осталось еще много файлов с кучей неразвернутых сюжетов.


— Вы планируете с ними что-то делать? Какие дорогие вам эпизоды не вошли в итоговую редакцию?

— Есть один сюжет — про то, как Ленин уходил из России после революции 1905 года: такая авантюрная история, я даже специально не стал ее комкать, потому что, может быть, напишу про это отдельную книжку. Еще я думаю, как бы могла сейчас выглядеть детская книжка про Ленина. Хотя есть выдающаяся вся эта детская лениниана — от «Общества чистых тарелок» до Зощенко, но как это сейчас ребенку дашь — после «Дневника слабака»? Странно. Но надо же как-то детям про него рассказать — чтобы не тошнило, как от всей этой нынешней переводной антисоветской пропаганды для подростков.

— А у вас, заставшего культ Ленина в позднем СССР, не было на него аллергии, какого-то подспудного отторжения? Ленин вас вообще когда и чем заинтересовал?

— Я вырос в среде, в которой Ленин был не то что табу, но на нем лежала такая печать неликвидности — как на многих безнадежно советских, бестолковых объектах — как вот марки с Лениным невозможно было обменять хоть на что-нибудь, даже на монгольские с Сухэ-Батором. В классе, в одинцовской моей школе, я восемь лет читал на стене: «Учиться, учиться и учиться»; выть хотелось от скуки. Это сейчас я знаю, откуда выдрана эта цитата и что она означает в действительности. И уже только лет в двадцать пять я снова обратил на него внимание — как будто портрет вдруг подмигнул. Может, это воздействие обложки «Гексогена» прохановского — с Лениным гниющим как раз. Я до сих пор уверен, что это ключевой текст, он вошел в резонанс с Путиным, с «Братом-2», на нем эпоха сломалась — и моя картина мира тоже в этот момент треснула. Так бывает во взрослом возрасте, когда понимаешь: все, что тебя сформировало, на самом деле не имеет никакой ценности. Как вот Ленин, собственно, в 1914 году впервые влип в Гегеля и вдруг на сорок пятом году жизни заявил, что до сих пор он не понимал Маркса.

— И что стало вашим Гегелем?

— Ну не так буквально — но я помню, когда я прочел подробную биографию народовольца Морозова, и, скажем так, после этого у меня резко поменялся круг чтения и интересов: я по работе, для «Афиши», читал одно, а для себя — совсем другое, ереси, и я до сих пор такой шизофреник.

— Биография Ленина — одна из самых исследованных в истории. Чем ваша книга отличается от классических работ — Роберта Пейна и Тамаша Крауса, Николая Валентинова и Владлена Логинова?

— Мы разные рассказчики, все в чем-то ненадежные, и ни у кого из нас нет монополии на Ленина. Вряд ли я знаю о Ленине что-то такое, чего не знает — или не мог бы узнать — Владлен Терентьевич Логинов, это такой далай-лама лениноведения. Но он начинает биографию с цвета глаз Ленина, я — с его детского зашифрованного рисунка, Краус — c анализа классового происхождения Ленина, Валентинов рассказывает, как Ленин его по спине тяпнул однажды, Пейн — не помню, неинтересно, пропаганда. Собственно, ингредиенты всем известны, ленинская «Биохроника» доступна, штука в том, какую историю ты можешь сложить из этого материала, что ты хочешь найти в этих глазах и рисунках. Я искал в Ленине объяснение и оправдание, логику в истории — то, что история не была бессмысленной. В чужих книжках этого не оказалось, и мне пришлось написать свою.

— Как родился метод — это и тревелог, и конвенциональное жизнеописание, и роман тайн, — которым написан «Ленин»? У вас были какие-то образцы для подражания или это связано с тем, что, работая над книгой, вы много путешествовали и сочиняли очерки для The Prime Russian Magazine?

— Наверное, как биограф я зависим от текста, который у меня в голове сидит как идеальная биография, — это барнсовский «Попугай Флобера». И я могу ровно поэтому рассказать, не знаю, историю Ленина в 10 собаках, допустим. Хотя я сто лет Барнса не перечитывал; возможно, у меня фантомный образ. С Лениным понятно было, что за ним придется побегать; все его товарищи знали, что Ленин не как все, что он путешественник, спортсмен, велосипедист и вообще с приветом. Ну и биографы за ним вечно носились — точнее, пытались догнать, воспринимали его на манер такого профессора Криминале брэдбериевского — Шагинян, Катаев, Казакевич. Так что «погоня за Лениным» — это как раз стандарт, не штука. Я лишь очередной участник этого массового забега.

— В вашей книге феномен Ленина детерминирован географически — и социально; складывается впечатление, что иначе у него — и вообще на этих широтах и долготах — и быть не могло. И все же — можете ли вы представить себе его в другой, не партийно-революционной ипостаси: экспат, журналист, острослов, велосипедист, альпинист, шахматист, криптограф — кто угодно, но не вождь мирового пролетариата?

— Могу, да, но, думаю, все равно кому-то пришлось бы писать его биографию. Он был «быстрее» — энергичнее, изобретательнее, сообразительнее и уж точно высокопроизводительнее, видимо, всех своих современников. Может, если бы государство его не проморгало в 1887-м, он стал бы гениальным чиновником-реформатором — я утрирую, но да, возможно. С другой стороны, я не верю, что такие вещи зависят от случайности. Был запрос пространства на модернизацию, самый эффективный способ — революция, ну вот самый быстрый человек там и оказался. Мы просто не представляем сейчас, до какой степени тогдашние люди опасались, что из-за неадекватности власти окажутся колонией Запада. Это происходило сплошь и рядом, со всем земным шаром, и в России это было обычным интеллигентским разговором, навязчивой идеей.

— 1917 год — головокружительное для Ленина время: руководитель маргинальной партии, которая от него чуть ли не отрекается, через несколько месяцев он становится лидером крупнейшего государства в мире. Это случайность, парад планет, невероятное стечение обстоятельств — или Ленин был действительно гениальным политиком?

— Он приехал сюда в середине апреля 1917 года как лидер не маргинальной партии, но организации, у которой была собственная газета и разветвленная структура. Он эту организацию двадцать лет выстраивал вручную, думской фракцией руководил несколько лет, хоть и дистанционно. Но даже и так — вы не представляете, насколько странно было услышать всем этим людям «Апрельские тезисы». Причем не то что обычной какой-то публике — а даже и Сталину, и Каменеву, которые издавали такую довольно-таки умеренную «Правду», в которой превозносили Февральскую революцию и обсуждали сотрудничество с Временным правительством. А тут появляется Ленин и говорит, что у вас революция неправильная и нужна еще одна. Это как если бы в апреле 2014-го кто-нибудь приехал и сказал: «Мы воссоединились с Крымом, это замечательно, но на самом деле сейчас мы все должны воссоединиться с Луной». Все это казалось невероятной ахинеей: с какой стати в России, в которой только-только — первый раз за тысячу лет — демократия победила и которая еще не выварилась в капиталистическом котле, должна произойти пролетарская революция?

Но все-таки октябрь 1917-го — история не про безумную идею одного чокнутого политика и не про заговор, а, наоборот, про стихию, про энергию масс — и вот в этом смысле Ленин гений. Нынешние политики умеют манипулировать массами, с этим сейчас проще, но они не понимают, чего делать-то с их энергией. Ну разоблачили ландромат — и что дальше-то, при чем здесь революционная ситуация? Тут же штука в том, что в 1917-м Ленин увидел, что наступил момент, когда масса правда хочет вдруг именно революции, а не чтобы зарплату повысили. И вот тут надо не просто их распалять лозунгами — а знать, почему они вдруг не, как обычно, коррупцией недовольны, почему они раз — и стали политическими субъектами. Ленин же вот не боролся с царской коррупцией, он десятилетиями сидел и безлошадные хозяйства в разных губерниях считал — чтобы понять, что капитализм не только на фабрике, но и в деревне — и что когда вспыхнет в городе, то основной-то пожар будет в деревне, потому что мужиков этих русских тошнит от капитализма у себя во дворе. Что можно-таки устраивать пролетарскую революцию в крестьянской стране. Ну то есть гений, да, но не потому, что во сне приснилось, как таблица Менделеева, а потому, что он искал объективные причины — а не «Долой царя» тридцать лет кричал.

— Ленин, безусловно, самая радиоактивная фигура русской истории, консенсус вокруг которой, кажется, недостижим. Это мнимое впечатление — или вы можете представить себе какую-то компромиссную рецепцию ленинского наследия?

— Я думаю, что неспособность общества договориться насчет Ленина временная. У нескольких поколений аллергия, перестроечные все эти токсины действуют, интеллигенция и националисты — все — его демонизируют по инерции. Но наверно, у родившегося после 2000 года поколения уже не будет этой врожденной усталости от Ленина, они выдохнут и заключат «мирный договор о Ленине».

— И каким же будет новое, «объективное» прочтение Ленина?

— Ну если о массовом сознании, я думаю, Ленин будет как Конфуций для Китая — абсолютный авторитет. Не навязанный сверху образ, как в советские времена, а народная икона. Портреты будут в домах ставить. Как это, собственно, и было в 1920-е — потом просто заменили это официальным культом и заездили. Но а кто еще его уровня — нет такого и близко в истории России.

— Какая для вас главная ленинская книга — после которой многое, если не все, становится понятно о нем как о человеке и мыслителе; в которой он воплотился с наибольшей силой?

— Да «Государство и революция», пожалуй, — там взгляды Ленина на то, что должно произойти в России, ради чего, собственно, совершается революция. Однажды по пути на митинг Ленин увидел такой плакат: «Царству рабочих и крестьян не будет конца». Он дико возмутился, потому что на самом деле революция совершается не для того, чтобы один класс доминировал над другим, а чтобы уничтожить сословия и создать общество, в котором одна часть не подавляет средствами насилия другую. Среди прочего Ленин — автор нескольких первоклассных нон-фикшнов: в одном из них — «Империализме как высшей стадии капитализма» — описывается все, что произошло в мире в XX веке. Книгу хоть сейчас можно напечатать в любом иностранном издательстве, подписать Жижеком или Пикетти — и она будет продаваться как экономический бестселлер.

— Для многих левых интеллектуалов Ленин примечателен тем, что является одним из редких философов у власти. Насколько серьезен Ленин как мыслитель — и что он может сообщить сегодняшнему миру, первому, второму и третьему?

— «Один из»? Это что-то новое — а кто, собственно, еще? Вы понимаете, для обывателя сама идея того, что можно принимать политические решения на основе философского анализа, кажется странной, все равно что колдовство. Ну вот Ленин и был таким странным человеком, который перед тем как — условно — понять, вторгаться в Польшу или лучше остаться дома, Гегеля перечитывал. Например, «обычные» социалисты — интернационального толка — были в 1914-м просто против войны, «за мир» — и любой нормальный человек именно так бы и рассудил. Но не Ленин — который вычислил, что такое диалектическая противоположность шовинизма, — и сделался «пораженцем» — потому что если вы просто за мир и не желаете поражения собственному правительству, то таким образом оказываетесь на стороне буржуазии — которая и устроила войну. В общем, какие уж тут шутки. У него в молодости было прозвище — Тяпкин-Ляпкин, — насмешливое, конечно, но характерное, знаете почему? Потому что «до всего своим умом дошел».

— По моим ощущениям, в вашей книге проводится довольно четкое разделение между стилем — в первую очередь политическим — Ленина и Сталина. Для вас они антагонисты?

— Мне кажется, наоборот. В тактике оба были оппортунистами. Ленин в жизни делал совсем не то, что предполагал, пока был теоретиком: когда он приехал в апреле 1917 года в Россию, у него в голове была идея разрушения государства. И в первый месяц он этим и занимался — но дальше сама ситуация вынудила его переключиться на строительство. А это ведь совсем не свойственная ему деятельность. Эта книжка не про Сталина, но я вижу в его действиях определенную логику — и он бы сам очень сильно удивился в 1924-м, если бы ему показали его же в 1938-м или там 1952-м. Существовала конкретная политическая ситуация, которая требовала обустройства границ, выстраивания отношений с западными партнерами и сопредельными государствами. С элитой, которая образовалась в процессе строительства нового государства: время от времени она становится менее революционной, поэтому ее иногда надо было чистить. Однако Сталин не был философом и не мог высчитывать свои ходы посредством философского анализа. Но еще раз повторю: в большой степени деятельность Сталина обусловлена политической необходимостью. Вы можете объяснить лагеря и все остальное, если вы понимаете, что происходило в стране между 1914 и 1924 годом. Не оправдать, но объяснить.

— Как нужно поступить с телом Ленина: оно должно остаться на Красной площади или его следует захоронить в Ульяновске?

— А всех надо, что ли, по месту рождения хоронить? Там много кого придется тогда выкапывать. Или проблема в том, что Красная площадь не кладбище? Но не Ленин там первый оказался: первыми в Кремлевскую стену попали жертвы уличной войны в ноябре 1917 года — в том числе женщины и дети.

— Но ведь понятно чисто символическое значение переноса Ленина из центра страны в какое-то другое место.

— Мне кажется, манипуляция с мертвым телом — это шаманизм, карго-культ. Это как Ленину однажды предложили разрисовывать локомотивы особым «динамическим» рисунком, от этого они якобы быстрее должны были ездить, — он очень смеялся. В Мавзолее останется пустота, которая будет выполнять ту же функцию, что и вот эта высушенная мумия, — транслировать идею, что здесь центр мира.

— То есть вы считаете, что это совершенно надуманная проблема, будоражащая какую-то небольшую прослойку общества?

— А что, есть какой-то консенсус на этот счет? Общество разделено на группы странных людей, ими легко манипулировать. Кому-то хочется сохранить исторический облик Москвы до XIX века, и они видеть не могут здание ГУМа. А другим — XV века, и они захотят снести собор Василия Блаженного — почему бы не уважать их интересы? Мы правда должны их слушать — ведь они по-своему правы?



— Давайте обсудим обложку. Меня интересуют иконки. Некоторые прочитываются довольно очевидно: пистолет символизирует покушения, наручники — отсидку, паровоз — пломбированный вагон…

— И еще ленинский локомотивный проект 1920–1921 годов, альтернативу ГОЭЛРО…

— …велосипед и шахматы — любимую форму досуга; но костерок?

— Я думаю, это имеет отношение к туризму: Ленин был единственным среди российских социал-демократов спортсменом-туристом. А возможно, это «Искра», газета.

— Шляпа?

— Манера Ленина одеваться довольно сильно эволюционировала: мы обычно представляем его в кепке, но существует Ленин в цилиндре — и у меня есть и про того, и про того.

— А это завод?

— Нет, это швейная машинка, отсылающая к известной истории. Летом 1918 года был издан закон о национализации всех тканей в России. И однажды на прогулке Крупская с Лениным услышали от какого-то крестьянина, что новая власть, в принципе, туда-сюда, только вот в Кремле сидит какой-то Ленин, его жена у него требует швейные машинки и поэтому весь Кремль ими завален. Ленин с Крупской слушали и хохотали.

— 29-й том — это…?

— Это «Философские тетради» — ключ к Ленину, его конспекты Гегеля. Эпиграф и подзаголовок этой книжки («Пантократор солнечных пылинок») — оттуда.

— Почта?

— Вся деятельность РСДРП — особенно ранняя — была зашифрованной. Крупская была тем человеком, который владел ключом от почтового ящика. Вообще Ленин — человек эпистолярный. Дважды в день на вокзал на велосипеде ездил за письмами и газетами. А возможно, тут подразумевается знаменитая «аналогия с почтой» из «Государства и революции»



— Крупская — главный, может быть, джокер вашей книги. Почему у нее никогда не было глубокого биографа — и какой еще исторический персонаж, с которым вы столкнулись по ходу работы над «Лениным», вас поразил?

— Крупская, да, плохо вписывается в свой публичный образ. Ну собственно, она и не хотела, чтобы ее разгадали, она ж была профессиональным криптографом, лекции об этом читала в партшколах. Как сказано в последнем «Бонде» о конспиративных квартирах МИ-6 — на то они и конспиративные, чтобы никто о них не знал. Она сюрприз, большой сюрприз, ее прошляпили, похоже, в тени Ленина. Это как, представьте себе, такой линкор «Ямато» — и при этом защищенный технологией «Стелс».

Кто еще, кроме нее? Бабушкин — ну это такая чудесная история превращения, такого же впечатляющего, как кафкианское. Или Демьян Бедный — это был человек примерно как Шнуров популярный. Его, разумеется, вышвырнули из истории литературы — вместе с Чернышевским, Горьким, Островским — ради понятно кого. Но он был странный сатирик, по-настоящему народный поэт, не просто капитан Лебядкин раннесоветский, его надо изучать и комментировать; крупная фигура. Инженер Ломоносов, оболганный в интернете, — благодаря ему во многом Россия — великая железнодорожная держава. Ольга Борисовна Лепешинская — важная фигура раннего большевизма, держала в Женеве столовую для большевиков, борщ, котлеты, Ленин их, правда, не ел, но она потом стала академиком по части медицины, со странными, нестандартными идеями работала. Фигура, напрямую не связанная с Лениным — но идущая от Ленина, — это великий биолог Трофим Денисович Лысенко: он в какой-то момент подхватил Горки и хозяйничал там — весьма небезуспешно. Но естественно, его деятельность окарикатурена. Вообще, это страшно важная тема — Ленин как крестьянский вождь, не только пролетарский, «мужицкий батька».

— Ленин — завсегдатай русской литературы XX века: с ним встречается эренбурговский Хулио Хуренито, его пытается уничтожить герой набоковского «Истребления тиранов»; о нем писали Пастернак и Маяковский, Алексей Толстой и Максим Горький. Какой беллетристический Ленин больше всего похож на оригинал — или наилучшим образом его трактует?

— Никакого «Истребления тиранов» я не читал… Про истребление, кстати, любопытный есть роман такого американского писателя Пола Сибери — называется «Историонавт», там про войну, которую Америка ведет при помощи машин времени, и они посылают своего агента в 1917 год убить Ленина. Ну и он выполняет задачу, возвращается обратно в 1968 год — и обнаруживает, что Вашингтон оккупирован немецкими войсками. А так… Я бы не сказал, что русская литература адекватно отыграла образ Ленина, с кино гораздо лучше дела обстоят. Есть «Владимир Ильич Ленин» Маяковского, умная, блестящая вещь. У Есенина Ленина силуэт точно очерчен. У Платонова, наверно, свечение ленинское транслировано, не буквально, но — через третьих лиц, там о Ленине можно судить, как астрономы судят о некоторых объектах по аномальным траекториям других тел. А вообще — я, правда, не уверен, что Булгаков осознанно это сделал, — Ленин типичный Филипп Филиппович — насмешливый, компетентный, старомодный, добрый, смешной, сохраняющий порядок посреди разрухи вокруг, знающий себе цену, строгий. Это иллюзия, что Преображенский — антипод Ленина: нет, он и есть Ленин. Филиппа Филипповича Ленин никогда бы не выставил на философском пароходе. Швондер, да, карикатура на большевизм — ну так какой же Ленин — Швондер?

— Вы написали книги о Проханове, Гагарине и — теперь — Ленине; за ними должна последовать биография академика Фоменко. Складываются ли в вашей голове эти тексты в единый метасюжет?

— Ну еще бы, это единый цикл о носителях странных, шокирующих для обывателя идей — и носители этих идей оказались осмеяны, маргинализованы, тривиализованы — от них отмахнулись: один немецкий шпион, другой спился, третий и четвертый чокнутые просто, о чем тут говорить. Ну даже если и так — хотя это не так — все равно наблюдать за приключениями этих людей и этих идей интереснее, чем всю жизнь пережевывать все эти «бестселлеры The New York Times» и перестроечную публицистику про Совок и ГУЛАГ. Представьте себе, что это такой параллельный мир, как в «Гарри Поттере». Верю я в него или не верю, даже не так существенно. Скажем так, я бы хотел, да, учиться в таком Хогвартсе, где на обществоведении преподавали бы «Государство и революцию», на литературе — «Господина Гексогена», на физике — что гравитация непостоянна, на русском языке — что Дамаск — это Да-Москва, а на истории — что Ковчег Завета находится в Эфиопии, а Иисус Христос родился в Крыму. Я тоже умею крутить пальцем у виска, но я видел эти места, я читал эти книги — и, какой бы дичью все это ни казалось, это все равно интереснее, чем весь этот мусор, который выдается за «актуальные новинки». Чего там актуального-то?