19 февраля в Москве скончался академик Игорь Ростиславович Шафаревич – выдающийся математик, смелый общественный деятель – диссидент, друг Солженицына и Льва Гумилева, автор прогремевшей на весь мир работы «Русофобия», посвященной русскому национальному сознанию и его врагам, один из главных идеологов русского пути, уводящего от «двух дорог к одному обрыву» – коммунистической и либеральной.
Запуганное «малым народом» Отечество практически не оказало ему посмертных почестей, хотя обильно пользуется плодами его трудов. Скажем, термин «русофобия» вышел на уровень международного дипломатического словаря – покойный Виталий Чуркин неоднократно обличал с трибуны Совбеза «чудовищную русофобию, граничащую с человеконенавистничеством», воцарившуюся в Киеве.
Но – пусть и со всеми издержками пророка в своем отечестве – Игорь Ростиславович прожил долгую счастливую жизнь.
В стране, где мужчины его народа не доживают до 65, а самые общественно активные – и до 40, он прожил долгих 93 года. В это без малого столетие уместились на самом деле не одна, а несколько жизней.
Первая – жизнь одного из ведущих не только в России, но и в мире математиков.
В 17 лет окончен вуз, в 19 – кандидат, в 23 – доктор, в 35 – членкор, множество решенных сложнейших задач, выстроенных математических систем, признаний, званий и премий. И только звания академика пришлось дожидаться на удивление долго – до 68 лет.
Но тому причиной была вторая жизнь Шафаревича – жизнь диссидента.
С 1955 года Шафаревич подписывает письма, участвует в самиздате, поддерживает Солженицына в самые трудные минуты. Он один из тех русских телят, которые бодаются с советским дубом.
Шафаревич пишет убийственное в своей гуманитарной фундированности и аналитической точности исследование «Социализм как явление мировой истории».
Он находит истоки социализма не у Маркса, не у Кампанеллы и Мелье, а в империи инков и древних восточных деспотиях, таких как Третья династия Ура в Шумере, построенная на строжайшем учете и контроле трудовых ресурсов и государственном распределении продуктов.
В конечном счете, умозаключает Шафаревич, все основные идеи социализма сводятся к фундаментальной воле к смерти, периодически овладевающей не только отдельными людьми, но и целыми обществами. Социалистическая уравнительность, ненависть к семье, обобществление и тоталитарный контроль – все это формы нежизни, овладевающей жизнью и порабощающей ее.
Социализм – рационально декорированная воля к нежизни.
Тут можно было бы поспорить, указав на то, что в России именно крах социализма и привел к торжеству нежизни, к пиру либеральных вурдалаков. На что Шафаревич резонно отвечал, что большинство этих вурдалаков были преподавателями марксистско-ленинской экономики, комсомольскими работниками и так далее.
При этом устремленный к прогрессу через частную инициативу либерализм и устремленный к прогрессу же через тоталитарную сверхорганизацию коммунизм – это лишь «две дороги к одному обрыву», как назвал мыслитель одну из самых известных своих работ. И тот, и другой вид прогрессизма сущностно едины, противопоставляя себя жизни, свободе, вере, органическому началу в человеке и обществе.
Это был удивительный парадокс Шафаревича – будучи математиком, представителем одной из наиболее абстрактных и идеалистичных форм человеческой мысли, он на деле был, пожалуй, самым крупным представителем философии жизни в ХХ веке: антиманихейское начало, гнушение «гнушением плотью» проведено у него очень последовательно.
Он – защитник всего органичного, природного, того, что рождается, развивается и умирает, а не того, что висит на жизни сковывающими путами.
Такими путами он всегда считал коммунизм (хотя антисоветчиком, болезненно выискивающим и систематизирующим мелкие придирки к советской власти, никогда не был). Шафаревич метил в коммунизм, чтобы попасть именно в него, а не в Россию.
Именно это привело к его третьей жизни.
Как русский диссидент он хотел бы быть тем же, чем были (или, по крайней мере, считались) Вацлав Гавел для чехов, Валенса и Михник для поляков, то есть бороться с системой во имя интересов своего народа, своей нации, а не каких-то чужих.
И на этом пути он открывает для себя, что подавляющее большинство диссидентского движения борется с советским не ради русского. Мало того, эта диссидентская тусовка, по сути, навешивает на русский народ, главную жертву коммунистического эксперимента, все грехи коммунизма, чтобы заодно с коммунизмом грохнуть и «Россию-суку».
Александр Зиновьев, сам ставший из диссидента неокоммунистом, несколько лукавил, когда говорил, что «целили в коммунизм, а попали в Россию». Они попали в Россию, потому что в нее и целили.
Из осознания этого факта и рождается «Русофобия» – трактат-предупреждение.
Шафаревич показал в нем с удивительной научной точностью, скорее даже зоологически-вивисекторской, нежели математической, ту идеологию, которая будет править сатанинский бал на наших просторах с начала перестройки и не утихомирилась в полной мере и до сих пор.
«Русофобия» начинается со спора о философии русской истории: «Русофобия – это взгляд, согласно которому русские – это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью, ненавидевших все чужое и враждебных культуре, а Россия – вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира».
Другими словами, во имя торжества демократии, свободы и общечеловеческих ценностей русских надо извести под корень, поскольку именно природа русского народа является главным препятствием на пути к царству добра, а коммунизм если в чем и виноват, то лишь в том, что имел неосторожность упасть на русскую рабскую почву, где немедленно стал уродством.
Шафаревич с какой-то, повторюсь, вивсекторской точностью собрал и квалифицировал наиболее выдающиеся высказывания и фигуры этого русофобского дискурса прямо по методу «О частях животных», так что с тех пор ни Шендеровичу, ни Новодворской, ни Латыниной, ни их эпигонам абсолютно ничего нового прибавить не удалось.
Абсолютно любой русофобский текст в современной российской журналистике составлен из штампов, уже зафиксированных в работе Шафаревича: «Россией привнесено в мир больше зла, чем какой-нибудь другой страной»; «византийские и татарские недоделки»; «Смрад мессианского «избранничества», многовековая гордыня «русской идеи»; «Страна, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто»; «То, что русским в этой стране сквернее всех – это логично и справедливо»...
И как резюме всего – единственный доступный для русских путь к счастью и свободе – оккупация, не чья-нибудь, а американская, «мозговой трест генерала Макартура», как выражается цитируемый Шафаревичем Александр Янов.
Возможно, другой автор остановился бы на констатации русофобского феномена, привел бы несколько возражений по существу да процитировал бы лакея Смердякова, мол, «весьма умная нация победила бы весьма глупую-с» – когда еще все это было сказано, смердяковщина, ничего нового.
Но Шафаревич был человеком с другим складом ума.
Увидев симптом, манифест проблемы, его мозг начинал работать, пока не достигал определенного теоретического понимания. А мозг этот был весьма богатым и изощренным.
Он владел английским, французским и немецким, был всегда в курсе новейшей литературы и интересовался передовыми, но не «модными» в дурном смысле слова новейшими западными теориями. Круг его интересов – Арнольд Тойнби, Конрад Лоренц, Карл Ясперс и Карл Виттфогель. Шафаревич имел первоклассную подготовку гуманитария, сразу выдававшую, что он родом из Житомира.
Про Житомир надо сделать маленькое отступление – этот южнорусский город, на Волыни, сейчас превратившийся в символ глубочайшего украинского провинциализма и ассоциирующийся разве что с чертой оседлости, когда-то был интеллектуальной столицей Юго-Западной Руси.
Здесь вырос тончайший из знатоков античной истории, никем ни до, ни после не превзойденный – Михаил Иванович Ростовцев, здесь же родился человек, построивший русским лестницу в Небо – Сергей Павлович Королев.
Игорь Ростиславович был человеком того же высочайшего житомирского уровня, частью разрушенной на его глазах вселенной. Гражданская война, погромы, украинизация – и вот уже русским там делать было нечего, они перебрались в столицу, где столкнулись на одних площадях коммуналок с нерусскими из того же Житомира, клерками Наркомзема, Наркомтяжпрома и Наркомвнудела, «упромысливавшими» русских мужиков коллективизацией (вид подконвойных раскулаченных одним из первых заставил маленького Игоря задавать вопросы).
И вот человек гуманитарного уровня Ростовцева и Тойнби начал поиск объяснений. И нашел их в социологической модели Огюстена Кошена – французского историка, еще молодым павшего на полях Первой мировой и оставившего небольшое по объему, но очень яркое интеллектуальное наследие, касающееся интерпретации происхождения и развития Великой французской революции.
Как аристократ-монархист Кошен, разумеется, продолжал традицию Ипполита Тэна, трактовавшего революцию как заговор и разгул жестокости и злодейства, подорвавшего органическое развитие Франции.
Однако там, где Тэн мастерским пером литератора живописал зверства, Кошен с дотошностью инженера проделал скучную работу, посвященную установлению того, какими именно путями сформировавшаяся в литературных салонах «нация философов» захватила власть во Франции, проведя сотни «стряпчих» в палату третьего сословия Генеральных штатов – а ведь именно эти люди довели Францию до Большого террора.
Среди историко-политтехнологических штудий Кошена есть и произведение более легкомысленное – «Философы», в котором в весьма издевательской манере описана та самая банда просветителей-энциклопедистов, захват которой салонного и литературного господства над Францией и предопределил неизбежность политического захвата ее революционерами.
Кошен вспоминает здесь знаменитую комедию Аристофана «Птицы», в которой по совету грека-авантюриста птицы строят город между небом и землей и перекрывают олимпийским богам доступ к жертвоприношениям, после чего боги начинают пухнуть с голодухи и вынуждены идти к птицам на поклон.
Вот этой вот конструкции – малому городу, «городку», «местечку» – и уподобляет Кошен «республику философов». Она перекрыла каналы коммуникаций между властью и народом, навязала себя обществу как посредника и фактически монополизировала социальный контроль.
Слов «малый народ» в этом своем произведении Кошен не употребляет, говоря о «малом граде», «городке». А о «малом народе» говорит в другой работе, посвященной защите памяти Тэна, утверждая, что негоже приписывать всему французскому народу преступления «малого народа» революционеров, бесчинствовавшего в столице и бывшего меньшинством в провинциях.
Я специально так длинно останавливаюсь на генеалогии теории Шафаревича, чтобы показать простую вещь.
Лгут те, кто утверждает, что это антисемитская теория, которая приписывает «малому народу евреев» бесчинства против большого народа – русских. Кошен и Шафаревич не вкладывают в это понятие никакого этнического смысла, который во Франции и не имел места.
Лгут и те, кто бросился обличать Шафаревича в плагиате – из теоретического материала Кошена, никак не систематизированного, он построил стройную концепцию «малого народа» как меньшинства, навязывающего себя большинству в качестве элиты и социального посредника.
Шафаревич сумел показать малый народ как всеобщее историческое явление – тут и кальвинистские секты, стоявшие за английской революцией, и секта философов, стоявшая за французской, и «левые гегельянцы» в Германии с их беспощадной германофобией и франкофилией, и русские нигилисты, среди которых никаких евреев не было (Шафаревич приводит пикантный факт: когда в 1881 году темные обыватели на основании еврейского происхождения одной из цареубийц – Гесси Гельфман – устроили еврейские погромы, ЦК «Народной воли» в прокламации одобрил их как выступление трудящихся против эксплуататоров).
Сущность этого «малого народа» – в рассмотрении себя как избранных, как гигантов, в ногах у которых должны валяться ничтожные простые смертные, как ордена, призванного владеть и править. В ХХ веке эту миссию «малого народа» взяла на себя «российская», «советская» (меньше всего к ней применимо слово «русская») интеллигенция.
Весь «антисемитизм» Шафаревича, которым его позднее десятилетиями третировала либеральная критика, состоял в том, что он констатировал: социальная механика «малого народа» в ХХ веке приводилась в действие прежде всего этнической энергией еврейского национализма.
В первой половине ХХ века евреи ради разрушения черты оседлости и создания своего мира шли в революцию, во второй половине ради своего воссоединения с Израилем шли в диссидентщину. Но и в том, и в другом случае еврейский национальный порыв обретал формы характерной для «малого народа» ожесточенной ненависти к большому.
Подборка цитат, сделанная Шафаревичем из Бабеля, Багрицкого, многих других светочей местечково-революционной культуры, стала классической и кочует из книги в книгу. Пример Шафаревича явно подвиг Александра Солженицына на его фундаментальный труд «Двести лет вместе» (по сути – «Архипелаг ГУЛАГ» – 2: и по размаху, и по методу, и по общественному значению).
Понятно, что Шафаревичу достались мегаваттные разряды ненависти, вплоть до того, что американская Национальная академия наук в 1992 году потребовала от него добровольно самоотчислиться, чтобы не марать ее своим антисемитизмом (к чести нашей РАН, так прогнуть ее на предмет Шафаревича не посмели ни коммунисты, ни либералы).
Но, если вдуматься, концепция Шафаревича не возводит на еврейский народ обвинение в русофобии, а снимает его. Да, Шафаревич приводит ярчайшие примеры иудейской ксенофобии с ветхозаветных и талмудических времен. Да, он приводит ярчайшие примеры еврейской революционной и интеллигентской русофобии в ХХ веке. Но из его концепции следует, что до начала ХХ века евреи спокойно себе жили без русофобии, никакой генетической ненависти к русским у них не было.
В концепции Шафаревича энергия освобожденного из гетто еврейства столкнулась с социальными формами революционного «малого народа» и заполнила в нем практически все свободные места.
Яков Алтаузен не потому предлагал в своих стихах Минина расплавить, что евреи якобы испокон веков ненавидят русских, а потому, что ненавидящая русских социальная форма была заполнена такими Алтаузенами. Но не только, конечно – там же имелись красный недоскоморох Ефим Придворов, который Демьян Бедный, или историк-марксист Михаил Покровский, оба чистейшие русаки, вклад которых в формирование советского русофобского дискурса был огромен.
Разница между еврейской и нееврейской частями «малого народа» была в одном – когда советская власть, перестав в нем нуждаться, начала его разборку и утилизацию, с русской частью «малого народа» удалось покончить сравнительно легко, так как ее конструкция была чисто социальной (так же легко покончили во Франции с якобинцами).
А вот с еврейской частью вышло иначе – имея самостоятельный источник энергии, самостоятельные системы связей, по динамике и интенсивности далеко превосходящие и энергию ослабленного русского народа, и энергию социальной виртуальной советской власти, «малый народ» выжил, обрел новые ориентиры и цели – выезд из СССР, либерализация СССР по образцу стран, где диаспорам живется хорошо, самосохранение внутри советской системы.
Произошло окончательное самоотождествление этнической и социальной составляющей, выразившееся в приводимой Шафаревичем чеканной формуле Надежды Мандельштам: «Всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей».
В этот момент и «застукал» малый народ автор «Русофобии» со своей безжалостной вивисекцией. Поплатился за это сполна.
Нельзя сказать, что Шафаревич сам не провоцировал агрессию малого народа – наряду с суховатыми теоретическими выкладками и выписками в «Русофобии» немало убийственных публицистических пассажей, задевающих за живое.
Он умел пройтись и по личностям. Например, в примечаниях он дает убийственные характеристики двум кумирам интеллигентствующей диссиденции – Василию Гроссману и Александру Галичу с их регулярными русофобскими эскападами, типа высмеиваемого русского передовика производства:
«Галичу (Гинзбургу) куда лучше должен был бы быть знаком тип пробивного, умеющего втереться в моду драматурга и сценариста (совсем не обязательно такого уж коренного русака), получившего премию за сценарий фильма о чекистах и приобретающего славу песенками с диссидентским душком. Но почему-то этот образ его не привлекает».
Понятно, что такого литераторы и тусовка не прощают.
Обструкция приобрела такой масштаб, что сегодня, к примеру, официальные пропагандистские рупоры как воды в рот набрали – откликнулись на смерть мыслителя в основном «диссидентские» с патриотической или, как ни странно, с либеральной стороны издания (по большей части с антипатией, но такая антипатия лучше молчания).
Все это особенно показательно, если учесть, что современный «путинский» мир, каким мы его знаем на 19 февраля 2017-го, в значительной степени выдуман, сформулирован, сконструирован именно Шафаревичем.
К нему восходят логика и приемы антирусофобской пропаганды, нацеленной на Запад. К нему же – стилистика «они о нас», заточенная против русофобствующей оппозиции. Полемические конструкции, выстроенные Шафаревичем, можно обнаружить не только у патриотических публицистов, но и у Дмитрия Киселева и даже Владимира Соловьева, а многие тезисы Шафаревича давно перекочевали без ссылок в речи патриарха и президента.
Сама политическая философия Шафаревича – «третий путь», уводящий от «двух дорог к одному обрыву» – коммунистической и либеральной, почвенничество, традиционализм, критика западного пути к демократии, подчеркивание необходимости органичных политических, экономических, нравственных форм, характерных именно для русской цивилизации, лежит сегодня в основе нашего «официоза», по крайней мере как он представляет себя сочувствующим на Западе, протягивая руку то трампистской Америке, то лепеновской Франции.
Даже слово «скрепы» заимствовано, видимо, из работы «Русофобия» десять лет спустя».
Путинская Россия живет под влиянием мощной идеологической «солженицынской» доминанты, но для Солженицына не было, пожалуй, большего интеллектуального авторитета, чем Шафаревич, и именно это предопределило солженицынскую идеологию последних десятилетий.
Нас окружает «вселенная Шафаревича». И стремление операторов современной официальной антирусофобии скрыть свои истоки, на мой взгляд, довольно постыдно.
Но соответствие, конечно, не полное.
Для Шафаревича всегда и во всем на первом месте стоял русский народ. Для него это была та естественная органическая общность, та система солидарности, сохранение которой гарантировало продолжение человеческой жизни и в индивидуальном и в родовом качестве.
Все свои работы Шафаревич писал прежде всего в интересах русской нации, заботясь о том, чтобы в сложном многонациональном концерте, раздирающем СССР и Россию, интересы русских не пострадали.
Если он в полной мере и не преуспел, то уж точно создал точку сборки, создал тот антирусофобский дискурс, ту систему идейной поддержки русских национальных интересов, без которых нам в эти страшные годы было бы гораздо тяжелей.
Было и еще одно существенное отличие Шафаревича – уже от значительной части окружавшего его патриотического сообщества: неоопричников, неосталинистов, неоимперцев.
Побудительным мотивом написания «Русофобии» было решительное отрицание мнения, что сталинский тоталитаризм является естественным продуктом русской истории, а не революционным насилием над нею, что Сталин – это продолжение Ивана Грозного, Петра и вечной русской тяги к хозяйскому кнуту, что для русской души свобода невозможна.
Шафаревич категорически отрицал этот русофобский дискурс и не без недоумения относился к ситуации, когда его во многом единомышленники фактически приняли основные тезисы русофобской историософии, только с обратным знаком, заявив, что да – русскому человеку свобода не нужна, великий Хозяин наш вечный исторический архетип, от Грозного до Сталина, а неоопричнина – наш политический идеал.
Важно не забыть сегодня, что мысль Шафаревича в общем и целом этому восторгу перед злом противоположна.
Для него русская история была нормальным органическим историческим развитием, насильственно прерванным экспериментом по внедрению инфернальной социалистической воли к смерти. И личной задачей Шафаревича было вернуть Россию на пути жизни.
Шафаревич был всегда очень близок не только лично, но и идейно со Львом Гумилевым, антиманихейство и теория антисистемы которого так близки к жизнеутверждению и теории «малого народа» Шафаревича.
Но вот гумилевского евразийства, уничтожительного для русских, Шафаревич, кажется, никогда не разделял. Его заботило сохранение именно русского народа, он заботился о выживании и укреплении оригинальной русской цивилизации.
И в этом смысле наследие Шафаревича является, пожалуй, наиболее светлым и безупречным из всего, что оставила нам русская мысль второй половины ХХ века.
Егор Холмогоров
Комментарии (0)