Статья иллюстрирована картинами самого известного художника-романтика Каспара Давида Фридриха. «Гибель надежды во льдах»
Ганс Лемке
Любой более-менее образованный человек знает, что исторически либерализм и национализм – идеологии не антагонистические, а родственные. Родственные даже в большей степени, чем либерализм и социализм. Родство это видно невооруженным глазом при рассмотрении стереотипов, унаследованных советской наукой, создававшейся или историками-социалистами, или учеными, мимикрировавшими под социалистов.
Яркой чертой советского взгляда на историю был акцент на национальной стороне вопроса – что довольно забавно смотрелось на фоне декларируемого интернационализма [ещё забавней — на фоне деклараций примата классового подхода. Здесь и далее прим.публикатора]. Под таковым акцентом я понимаю не русско-советский патриотизм как таковой – он был обусловлен скорее ситуативными нуждами государства – а акцент на «национально-освободительной борьбе» и «формировании национальной культуры» того или иного народа, от финнов до зулусов [вместо взаимодействия, связей и влияний между регионами, обществами и т.д., которые и формируют «народ», «культуру», а в пределе — и общественный строй]. Это вполне вписывается в вышеупомянутый дискурс.
С позиций национализма, нация – примордиальная конструкция, существующая испокон веков, и история – это история наций. С точки зрения либерализма (даже не затрагивая тот момент, что первые либералы обращались к националистической риторике) для истории важно «освобождение», в том числе «национальное освобождение» – формирование национальных государств на месте феодальных владений. Под этим предлогом причине, например, Вудро Вильсон поддержал создание национальных государств в Восточной Европе – что залило её кровью и принесло в Европу фашизм.
Для марксиста, несомненно, национальное государство – более передовая система, чем феодальное владение. Но история знает и примеры, когда конгломерат феодальных владений (к примеру, Нидерланды) мог за счет более высокого уровня «базисного» развития опережать большинство национальных государств Европы. Да и само понятие нации (даже если не подходить к нему с позиций радикального конструктивизма) менялось со временем – Данте, рассматриваемый нами как итальянский патриот, грезил о всемирной монархии и возлагал свои надежды на германского императора Генриха VII.
«Утро»
Затрагиваемые мною проблемы советская историография старалась обходить, иногда прибегая к просто фантастическим интеллектуальным кульбитам. Нидерландская «революция» объявлялась «национально-освободительной» — хотя нидерландской нации не существовало вовсе. Священная Римская империя считалась заранее исторически обреченной, хотя до XIII века по уровню централизации и развития она превосходила ту же Францию; в том же ключе рассматривалась многонациональная монархия Габсбургов, история которой также знала немало успехов и передовых общественных преобразований.
Когда говорят о националистических тенденциях в советской историографии, обычно делают акцент на представлении истории России как вечного противостояния с внешними врагами, мечтающими её не просто победить, а уничтожить – но это как раз было всего лишь проекцией на русскую историю в целом отношения империалистических держав к СССР. Куда более тревожным симптомом является советская историческая традиция, («Drang nach Osten»).
С точки зрения марксизма, очевидно, что наряду с классовой борьбе существует борьба и внутри самого господствующего класса, раздираемого противоречиями. Иногда такая борьба лишена идейного оформления (войны феодалов друг с другом), иногда – наделена им (крестовые походы, джихад). В СССР , будь то князья империи (иногда – вчерашние полабские язычники!) рассматривалась как проявление некого .
«Автопортрет за столом»
Нетрудно указать на слабые места подобной доктрины – религиозные конфликты (крестовые походы на полабских славян и балтов) смешиваются с чисто политическими (столкновения с Русью и Польшей) и неизменно подаются в национальной окраске; игнорируются случаи, когда «немцы» и «славяне», противопоставляемые в рамках этой модели, систематически выступают заодно. Любопытно, между тем, что списать появление такой исторической аберрации чисто на соображения пропаганды невозможно.
Во-первых, в годы оформления панславистского дискурса в СССР (1941-1945 гг.) во многих славянских странах (в Польше, Чехии, Югославии) существовало мощное коллаборационистское движение, а другие славянские страны (Словакия, Болгария) воевали на стороне Оси. Во-вторых, после Второй мировой войны в советский блок (ОВД) вошел и ряд неславянских стран – Румыния, Венгрия, Албания, ГДР, а со вполне себе славянской Югославией у Сталина возник продолжительный и весьма острый конфликт.
По сути, такое восприятие «Натиска на Восток» является реминисценцией уже чисто националистической концепции «борьбы славянства и германства». Вместе с тем, видно тут и (лево)либеральное представление о «благородном дикаре», которого хотят поработить представители порочной и жестокой «цивилизации» — хотя в действительности чисто колониальный характер «Drang nach Osten» имел разве что в Прибалтике, она в советской историографии сознательно была наделена именно таковыми чертами.
Другой яркий пример преемственности советской историографии с либерально-националистической – взгляд на вопросы религии. Раннее христианство подавалось ещё Энгельсом как чуть ли не революционное движение (против чего в наши дни всё больше и больше аргументов) – в продолжение давней традиции интерпретации . Наоборот, организованная церковь позднего христианства – особенно церковь католическая, достигшая наивысших успехов в создании церковной бюрократии, которую немецкий политолог Карл Шмидт называл «целибатной» – всячески обличалась.
«Странник над морем тумана»
Особенно показателен пример католической церкви. Либералу она, несомненно, антипатична иерархичностью и претензиями на монополию на истину; националисту – наднациональностью и «оторванностью от почвы, от народа». Не стоит забывать и о том, что дух эпох Просвещения и романтизма формировали во многом религиозные группы, враждебные католицизму – масоны, янсенисты и протестанты, но это лишь частность, поскольку в советской историографии схожее (пусть и не столь негативное) отношение имело место и применительно к институциализированной православной церкви.
Между тем, стоит помнить, что именно организованная, институциализированная церковь играла важную роль в образовательной системе Средневековья и Нового времени, а также (была она и одним из немногих социальных лифтов тех лет). Тогда как протестантские секты в католической Европе и их аналоги в России нередко были (даже не говоря о их агрессивном фанатизме, что в религиозную эпоху – просто норма) носителями идеологии крайнего социального консерватизма и реакции; германские лютеране и их отец-основатель тут – один из ярчайших примеров.
Частью «советского фёлькише-дискурса» было и восприятие деятелей культуры и искусства как будто бы экзистенциально прогрессивных и незримой пуповиной с абстрактным «народом», понимаемым, опять-таки, де-факто в духе «фёлькише», пусть и замаскированном марксистской риторикой. Образцовый пример тут Пушкин – который в советской мифологии из просто блестящего поэта, обогатившего русскую литературу, превратился в нравственный и идеологический эталон, в опусканием всех подробностей его жизни, неприглядных в бытовом или идейном плане; то же было проделано в СССР с рядом видных деятелей культуры не только русского, но и ряда других народов. [Осуждённый, а потом ликвидированный «вульгарный социологизм» был куда историчней, и просто информативней для интересующихся]
Таким образом, советский «фёлькишизм» выражается не только и не столько в советском патриотизме и культе достижений русского народа, как принято считать, сколько в общей концепции истории всемирной, частью которой является история СССР и России. И советский «фёлькишизм» перекликается – а вовсе не исключает, как принято считать – с остаточным влиянием на советский марксизм либеральной историографии.
P.S. публикатора
Это верно не только для советских марксистов — так, книга Меринга об истории Германии 1924 г. содержит исключительно сильное влияние Трейчке и других «патриотов». Советский марксизм эту опасность сознавал и пробовал освободиться: интересно проанализировать, почему же не получилось.
Как я уже писал, СССР предлагал самоопределение наций , чтобы культурный прогресс каждой из них, сокращение разрывов и устранение отсталости (или что чаще, обильные обещания всего этого) не было причинно связано с ростом , как это бывает при всех буржуазных « «.
Соответственно, «красные профессора», вновь подготавливаемая революционная интеллигенция должна была давать марксистское понимание истории и культуры, свободное от националистических мифов, умолчаний, передёргиваний и т.д. неправды, о которой шла речь выше. Т.е. кроме собственно развития культуры своего народа (будущее) и реалистического понимания его прошлого и настоящего ставилась борьба с национализмом в первую своей нации. В т.ч. потому что всякая «слава нации» — советской, увы, в т.ч., не говоря уж о «русской», «украинской», «азербайджанской» и т.д.- связана с систематическим отклонением от исторической истины, что описано выше. Почему буржуазная интеллигенция с этих вещей кормится и их культивирует, равным образом либеральная и собственно националистическая.
Наиболее важные задачи здесь решали республиканские общества историков-марксистов; российское, как и союзное, возглавлял великий историк М.Н.Покровский, идеи которого чем дальше, тем больше, имеют тенденцию подтверждаться, в современных работах по миросистемному анализу, генезису европейского капитализма и пр. [в т.ч. «дальних» взаимодействий и межрегиональных связей над местным развитием в становлении капитализма, дифференциации и сопряжённости развития Запада и Востока Европы и пр.].
«Мужчина и женщина, созерцающие луну»
Будучи поставлен партией руководить, как говорили тогда, на историческом фронте, Михаил Николаевич имел административные рычаги, и немалые, судя по его революционной, моссоветской и наркоматовской деятельности, умел ими пользоваться, но считал это неправильным. Как показывает А.Л.Юрганов в обсуждения совисториками происхождения русского национального государства (на объяснение которого проецировалась политика и проблемы в сегодняшнем СССР), он руководил сообществом историков-марксистов, как принято в научном сообществе (как сказали бы позже, по нормам , но тогда его труды по социологии науки ещё не родились, см. главу 1 книги). В кругу историков-марксистов он всерьёз выслушивал каждого, даже аспиранта, позволял с собой спорить и спорил на равных, независимо от чинов и регалий, академических и партийных, и пользовался лишь убеждением.
В конце 1920-х выяснилось, что это было ошибкой. Отнюдь не все общества историков-марксистов были готовы искоренять свой национализм, т.к. не все историки. Русское, скажем, было готово, а украинское — отнюдь нет, фактически продолжая развивать левонационалистическую традицию «своей» истории типа Грушевского, перелагая её «коммунистическим» языком. На требование же Покровского следовать политике партии и объяснения, почему так не очень научно, активисты этого дела (Яворский, потом Рубач и пр., с.31-46 книги). вышибали клин клином и вместо аргументации научного характера обвиняли в великодержавном шовинизме. И вместо того чтобы заниматься наукой и реализовывать политику партии, Покровский им вежливо отвечал, хотя надо было власть употребить.
И когда он помер, товарищ Сталин с присущим ему прагматизмом, что облегчал управление, но неизменно шёл во вред делу, решил задачу борьбы с местными национализмами, в т.ч. русским, не через научные данные убеждение ими, а через тихонечное возрождение «государственной школы», где история Российской империи рассматривалась как предпосылка и предтеча советской. Юрганов показывает, как он и другие члены Политбюро постепенно приучали историков (или сами приучались к такой — неоправданной — реакции специалистов, процесс явно был обоюдным, как всякое воспитание) за каждым ответом на конкретный вопрос. Скажем, что раньше возникло, «централизованное» государство или «национальное», централизовывала власть или рынок и пр. — к Иосифу Виссарионовичу и другим носителям власти как оракулам, начиная с известного письма 1927 г. студентов Красной профессуры Цветкова и Алыпова Сталину (с.44).
В том смысле что их решения были неясны до момента вынесения (в смысле непредсказуемыми из уже известного историкам), оставляли проблему в подвешенном состоянии — почему ни одна дискуссия между «марксистами» и «патриотами» в 30-50-х гг. не была разрешена, и вместе с заставляло историков и выслушивать ещё большую от разного рода с .
Причём всё это шло именем «марксизма» и под его знаменем (хотя журналы «Историк-марксист», «Красный архив», «Борьба классов» и т.д. после войны так и не были возобновлены. Неудивительно, что после развенчания культа личности историки, более чем советские и коммунистические, возрождать дореволюционные школы ( , силой которых вполне профессиональный ак.Тарле на совещании 1944 г. стакнулся с совершенным уж шизиком Аджемяном против марксистов), поскольку 15 лет подряд с «марксизмом» связывалось нечто и неопределённое, и не очень научное. Подход же «школы Покровского» был стигматизирован, не все решались им пользоваться даже нелегально (только лучшие, например, А.А.Зимин, см. «Россию Ивана Грозного»).
Теория же, как капитал, может быть удачно вложен, а может быть и промотан, из-за выбора не лучшего подхода партии к управлению научным сообществом, не скорректированного после 1956 г., когда из огня бросились да в полымя. Что постепенно губило теорию и вело к нарастанию бытописательства, окончательно торжествовавшего после 1991 г.
«Гроб на могиле»
Рекомендуем прочесть!
Комментарии (0)