Живые и медные

ПОЧЕМУ В АМЕРИКЕ ПЕРЕДУМАЛИ ЧТИТЬ ПРОИГРАВШИХ В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ

Александр Баунов

После избрания Трампа памятники конфедератам стали означать не последний рубеж обороны, а реванш, контрнаступление противников равноправия. Единственный в своем роде способ завершения американской Гражданской войны состоял в том, что защитники рабства сохраняли – за счет бывших рабов – право на монументальную память и местную идентичность именно в качестве побежденных. Но после избрания Трампа, превратившись в глазах большой части США в победителей и реваншистов, они это право утратили



В России или Испании, где тоже была гражданская война, нет аналогов памятникам конфедератам, которые свергают сейчас в южных штатах. Это не побежденные берут поздний реванш над победителями и восстанавливают справедливость, как в Испании или Восточной Европе. Конфедераты давно побеждены, и конец Гражданской войны в США всегда был ни на что не похожим примером того, как противостояние завершилось актом особой щедрости победителей к побежденным, когда каждой стороне позволено чтить своих героев, с той лишь разницей, что герои-победители заняли в общенациональной иерархии более высокое положение, а герои побежденных остались местночтимыми. Не война, а дворянский поединок нового городского индустриального мира и старого сельского усадебного. «Унесенные ветром» как помесь «Войны и мира» с «Вишневым садом».


Воюющие стороны ужаснулись числу жертв и почти состоявшемуся распаду страны больше, чем расовому неравенству, и ради примирения (never again XIX века) двух в большинстве белых половин США разрешили сохранить его на Юге. Воссоединение страны и примирение состоялось за счет отказа победителей от части плодов своей победы, что, вообще говоря, мудро; но в американском случае отказ был произведен за чужой счет – в ущерб чернокожему населению Юга. Это упростило примирение старых противников на короткой дистанции, но создало новый отложенный на длинном. Единственный в своем роде опыт примирения противников в Гражданской войне в США стоит на таком же уникальном, но гораздо менее благостном опыте формализации и институализации расового неравенства. В Бразилии, где рабство отменили в самом конце XIX века и чернокожие в целом тоже беднее, расовые обиды намного менее остры.

Если бы в России сейчас уничтожали памятники красным или белым, это было бы не то, что происходит в Америке. Россия как раз очень долго шла к относительному примирению в своей Гражданской войне и пришла к нему уже в позднем СССР, когда в кино шестидесятых и семидесятых благородные, но растерянные белогвардейцы оказались такими же русскими людьми и патриотами, только вовремя не распознавшими, с кем быть, чтобы полноценно реализовать свою любовь к родине. Помогла Великая Отечественная война, снявшая раскол на белых и красных перед лицом неслыханной жестокости внешнего врага к России вообще.

Мемориальной доске в честь Маннергейма досталось не за то, что он белый генерал, а за то, что армия его страны замкнула с севера блокаду Ленинграда. Памятники белым можно ставить хоть в каждом городе, памятники красным давно стоят, но вот памятники Власову и его солдатам по-прежнему немыслимы. У испанцев, кстати, такого объединяющего переживания не было.

В России нет аналогов памятникам конфедератам еще и потому, что в здешней Гражданской войне обе стороны сражались за такой проект будущего страны, который представим в настоящем: существование коммунистической и капиталистической России в принципе возможно, но главное – обе обращены ко всему населению, а принадлежность к неблагонадежной группе теоретически искупается готовностью к сотрудничеству. Проект конфедератов с чернокожими рабами в современности непредставим.

Места не простоит

Мысль, что бронзовый истукан, на котором написаны имя и годы жизни, всегда равен себе, – что ему будет, он же памятник, – ошибочна. Нет ничего более непостоянного, чем бронзовый истукан. Он полисемантичен и любит менять значения. Его можно перетолковывать, перескакивая с буквального смысла на аллегорический, с исторического на новостной.

Испанские городские советы времен Франко долго ставили памятники герою испанского средневекового эпоса Сиду, про которого каудильо не раз говорил, что это его любимый исторический персонаж. И только по мере затвердевания режима перешли к установке памятников самому Франко. Но если статуи Франко после перехода к демократии постепенно демонтировали почти по всей Испании, должна ли та же участь постигнуть Сида?

Когда у Кремля ставили князя Владимира, мало кто сомневался, что это опосредованное прославление, прокси-увековечивание современного правителя России и его политики на украинском направлении. Но, отвлекаясь от того, что это очень плохая и несоразмерная пейзажу скульптура, памятники крестителям разных наций стоят в столицах на почетных местах. Какой из смыслов перевешивает в новом Владимире?

Если начать свергать памятники Ленину в России, это будет радикальное расставание с советским прошлым, с жестоким социальным экспериментом. В современной Украине Ленин не только коммунист, но и русский оккупант, в той мере, в какой всякий коммунист там теперь чужой, русский, а его жертвы – свои, и второе там сейчас важнее.

Недовольные памятником жертвам политических репрессий, который строят в Москве, от эстетических соображений (хотя факт тут важнее вида, к тому же вполне ожидаемого для такой постройки) быстро переходят к возражению по существу: репрессивный режим, потомки палачей не имеют права ставить памятник жертвам.

Эта претензия позволяет недовольным российским режимом занять господствующую моральную высоту и говорить от имени жертв, записывая в потомки палачей своих оппонентов, хотя в исторический реальности происхождение тех и других может быть самым разным. Так же, как среди защитников памятников конфедератам могут быть наследники аболиционистов, а среди сторонников сноса – рабовладельцев. Но речь и там, и там не о покаянии за прошлое, а о борьбе за современность: если на постаменте с Трампом написано Эдвард Ли, не верь глазам своим. Метим в Стоунуолла Джексона, попадаем в Трампа.

Памятники конфедератам в южных штатах начали ставить уже в 70-е годы XIX века, то есть при жизни участников, но больше всего их поставили на рубеже XIX–XX веков – в те же годы, когда принимали законы Джима Кроу о расовой сегрегации в южных штатах. Уже тогда они, кроме памяти совершенно реальным павшим однополчанам и монументального выражения местной гордости, могли восприниматься как выражение тихого реванша Юга, которому позволили в электоральных целях закрепить неравенство. Улисс Грант, командующий северянами ставший президентом, чтобы протащить в 1876 г. своего преемника Хейза в Белый дом обменял голоса южных выборщиков на расовые законы: памятники стали появляться после этого.

Со временем кроме локальной у них появилась групповая идеологическая идентичность. Из памятников местным героям прошлого, безнадежно пытавшимся остановить ход истории, они превратились в памятник тем, кто воюет с ним сейчас, – по-прежнему более или менее сознательно верит в преимущество одной биологии над другой, и тем, кто недоволен слишком настойчивым, как им кажется, способом, каким равноправие приходит к ним в дом – с требованиями и угрозами, а не с просьбой.

Вопрос о том, чтобы демонтировать памятники конфедератам – идейным рабовладельцам, которые шли убивать и умирать за право владеть другими людьми (представим сепаратистский бунт вооруженных помещиков Черноземья против манифеста Александра II), скорее всего, все равно бы возник. Постановку вопроса ускорила стрельба в Южной Каролине в 2015 году, когда убежденный расист и любитель символики конфедератов расстрелял в исторической церкви, связанной с борьбой за равенство, девять черных прихожан. Но массовый демонтаж памятников начался именно в 2017 году после победы Трампа, которая окончательно поменяла их локальное значение на идеологическое и историческое на новостное.

Память проигравших

Солдаты Конфедерации воевали за старый, местный, несправедливый мир, но мало ли кто воюет за старое и не очень справедливое – хоть библейские Маккавеи, хоть солдаты Кутузова. Немыслимый сейчас мир Юга в то время реально существовал, и его защитники сражались не на стороне вселенского зла, а на стороне местного быта. Этим пониманием, среди прочего, руководствовались победители-северяне и правительства Соединенных Штатов, когда никого не репрессировали после войны, а напротив разрешили побежденным ставить свои памятники, у которых, кроме идеологической идентичности, возникла региональная. В России можно представить себе в порядке интеллектуальной игры снос памятника имаму Шамилю в Дагестане, тоже воевавшему за сохранение глубоких форм неравенства. Или в той мере, в какой статуи Сталина в Грузии были не только памятниками жестокому советскому вождю (щадившему Грузию ничуть не больше остальных мест), но и великому грузину. Их снос при Хрущеве везде прошел спокойно, но Грузии вызвал региональный националистический бунт, в котором был даже привкус свободолюбия, хоть ему и трудно сочувствовать. Региональный и национальный смысл памятника там перевесил исторический. Похожим образом памятники одному из самых жестоких диктаторов в истории, Владимиру Ленину, для многих выражают не столько идейную, сколько поколенческую идентичность: жизнь прожита не зря. А теперь к ней, к сожалению, вновь добавляется тираноборческая: свергал прогнивший режим.

Вопрос, имеет ли ложная сторона истории право на монументальную память, в целом получает человеколюбивый положительный ответ. Иногда бывает даже, что со временем сам вопрос теряет смысл: кто был правильной стороной истории в величайшей гражданской войне древней Европы – Октавиан Август или Антоний? Ответ сейчас безразличен с моральной точки зрения. Так же, как ответ, кто был прав не только в Тридцатилетней войне, но и в куда более недавней Первой мировой: все не правы, всех жалко, прав тот, кто менее жесток.

Две тысячи лет европейская традиция была уверена, что в трех войнах Рима с Карфагеном прав Рим, уничтоживший государство, приносившее человеческие жертвы и угрожавшее благородной античности. Но одна из разновидностей современного исторического языка требует оговорок, а то и вовсе противоположного ответа, в котором захватнический имперский Рим уничтожает самобытную североафриканскую культуру. Именно так уже давно отвечают на вопрос о завоевании Латинской Америки.

Разглядывая памятники солдатами и генералам под Аустерлицем, Ватерлоо, Бородином, павшим солдатам и генералам разных сторон, каждый самостоятельно выбирает правильную сторону истории, но противоположные национальные и классовые нарративы при этом не сталкиваются, а сосуществуют. Так же как в нынешней России возможно сосуществование на Кавказе памятников генералу Ермолову и имаму Шамилю.

Самый близкий к Соединенным Штатам случай – Южная Африка. Когда я был там в 2006 году, улицы, названные в честь белых деятелей английского и бурского происхождения, не были переименованы, а памятники им стояли на площадях. Статуи Родса и Крюгера начали сносить по требованию низовых активистов в 2015 году – не только в России, когда мировой кризис остановил экономический рост, решили взяться за историю. И тогда заодно досталось Махатме Ганди, как сейчас в США заодно достается от крайне левых Христофору Колумбу.

Нарушение контракта

Америка была одним из немногих мест, где по итогам Гражданской войны проигравшим было позволено не только чтить память павших солдат, но и прославлять их начальников, не прославляя одновременно победителей. Монументальный ландшафт США местами выглядел так, как если бы победу одержала каждая из сторон, – именно потому, что одна из них отказалась во имя примирения от части плодов победы – за чужой, как было сказано, счет. Мой Телемак, Троянская война окончена, кто победил, не помню.

Избрание Обамы президентом должно было закрыть вопрос неравенства не в жизни, но уж точно на символическом уровне. И хотя движение Black lives matter восходит ко времени Обамы, в его правление статуи конфедератов не сбрасывали, хотя после стрельбы в церкви в Луизиане начали борьбу с конфедератскими флагами. Но с тех пор случилась неожиданная шокирующая победа Трампа с современными конфедератами вроде Стива Бэннона в администрации, которого после событий в Шарлотсвилле пришлось спешно увольнять.

После избрания Трампа военные статуи конфедератов стали означать не встречу однополчан и не последний рубеж обороны, а реванш, контрнаступление, реконкисту противников равноправия. Простоявшие по сто с лишним лет, с приходом Трампа они были переосмыслены – из памятников проигравшим превратились в памятники победителям или по крайней мере тем, кто двинулся в контрнаступление.

Единственный в своем роде способ завершения американской Гражданской войны состоял в том, что защитники рабства сохраняли – за счет бывших рабов – право на монументальную память и местную идентичность именно в качестве побежденных. Но после избрания Трампа, превратившись в глазах большой части США в победителей и реваншистов, они это право утратили.

Похожую смысловую трансформацию в России прошли возвращенные и вновь построенные церкви и памятники святым. Вначале даже неверующими они воспринимались с сочувствием как восстановление справедливости и прав гонимого меньшинства. Но после консервативного поворота Путина, попытавшегося использовать христианство для идеологического строительства, многие стали видеть в них реванш репрессивной силы, враждебной свободе и современности, и сочувствие превратилось в раздражение и отрицание: «Церковь? Нет уж, лучше музей или парк».

Когда мы говорим про одного лидера, что он раскалывает нацию, а про другого – что объединяет, – это то самое, что мы наблюдаем сейчас в США. Трамп ли так расколол Америку, или расколотой Америке нужен был только повод, чтобы выплеснуть накопившиеся обиды наружу, но неизвестный в других местах опыт завершения Гражданской войны оказался временным, и теперь в США, как и везде, право на прославление имеет только победитель.

Прикидывая будущее России без вражды, хорошо бы помнить, что лучший лидер не тот, кто наиболее ярко выражает победу твоих собственных взглядов, какими бы прекрасными они ни казались, но еще и тот, чья победа как можно меньше унижает других.

Александр Баунов
Источник